Правильным, но громоздким названием этой статьи было бы такое: «История использования сознания в качестве средства для наблюдения в научной психологии». Если можно сказать, что сознательное переживание сущест­вует, тогда перед нами встает вопрос: не должна ли современная психология принимать во внимание дан­ные о нем, как это было прежде? Моя работа могла бы называться даже так: «Что случилось с интроспекцией?» Один из распространенных ответов таков: интроспек­ция оказалась нежизнеспособной и потому постепенно стала сдавать свои позиции. Однако возможен и другой ответ: интроспекция все еще с нами, она находит себе применение в самых различных вариантах, и вербаль­ный отчет — лишь один из них.

Первое утверждение — о крахе интроспекции — можно признать верным, если речь идет о той интроспекции, которую разрабатывал Титченер в Корнелле в 1900— 1920 гг., тогда как второе — о замаскированной инт­роспекции — принимается современными исследовате­лями, утверждающими, что понятие сознательного опыта имеет смысл лишь в том случае, если оно определено на операциональном уровне.

Дуализм

Вера в существование сознательной психики (cons­cious mind) у человека так же стара, как философия и вера в бессмертие души — этой бессмертной части чело­века, который не есть одно лишь бренное тело. Отсюда и случилось, что нечто сознательное — это обычно лишь одна составляющая в дуалистической контраверзе, на­пример дух — в противоположность материи, рациональ­ное — в противоположность иррациональному, цель — механизму. Были и психологические монисты, напри­мер Ламетри [44], материалист, который в 1748 г. ут­верждал, что человек — это машина (чем навлек на себя проклятие теологов), но даже он гораздо больше преус­пел в редукции психических состояний, выделенных ду­ализмом, к их телесной основе, нежели в описании че­ловека без обращения к дуализму.

Догма о бессмертии души и длительное господство богословия неизбежно повлияли на психологию. Терми­ны для обозначения души и психики не различаются во французском и немецком языках (Гате; Seele), а также в греческом и латыни (psyshe, nous; anima, mens) так четко, как в переводе на английский. Именно способ­ность мышления претендовала на бессмертие, и Декарт, ревностный католик, наделяет человека разумной ду­шой, созданной из непротяженной вечной субстанции, и приходит к выводу, что животные — это мертвые без­душные автоматы [20]. Таким образом, Декарт стал ро­доначальником как дуалистической линии (с использо­ванием интроспекции применительно к сознанию), так и объективного подхода (с механистическим понимани­ем рефлекса).

Английский эмпиризм закрепил дуализм и утвердил понятие сознания в психологии. Локк, Беркли, Юм, Гартли, Рид, Стюарт, Томас Браун, оба Милля и Бэн — все они различными способами описывали то, как ра­зум приходит к пониманию внешнего мира. Они при­знавали базовую дихотомию «дух — материя». Сейчас считается, что этим философам принадлежит честь от­крытия ассоциации, которая определяет отношения между элементами, составляющими разум или сознание [8. Р. 157—245]. Не было прежде (и не найдено поныне) под­ходящего термина для обозначения нематериальной ча­сти дихотомии «дух — материя». Джемс сетовал по этому поводу в 1890 г. [32, I. Р. 185—187]. Чаще, всего ис­пользуется или термин «душа» (mind; Seele), или созна­ние (consciousness; BewuBtheit). Психологи XIX столетия обозначали эту дихотомию как психофизический па­раллелизм, и эта догма столь твердо запечатлелась в пси­хологическом мышлении, что американская «операцио­нальная революция» текущего столетия смогла победить, лишь преодолев громадные трудности.

Здесь едва ли стоит особенно вдаваться в подробно­сти, описывая историю веры в то, что мы называем сознанием. Многие столетия существование сознания ка­залось очевидным, само собой разумеющимся фактом, основной, неоспоримой реальностью нашего собствен­ного бытия. «Cogito, ergo sum», — сказал Декарт. Джемс обобщил это так [32, I. Р. 185]: «Интроспективное на­блюдение — вот то, на что нам следует полагаться в первую очередь, главным образом и всегда. Понятие «ин­троспекция» необходимо четко определить — оно озна­чает, очевидно, смотрение в собственную душу и отчет о том, что мы там открываем. Каждый согласится, что мы обнаруживаем при этом состояния сознания. Насколько мне известно, наличие таких состояний еще ни один критик не подвергал сомнению, каким бы скептиком ни был он в других отношениях. Существование позна­ния такого рода есть незыблемый факт, в то время как в отношении других явлений нередко случается, что в сфере философского сомнения они вдруг теряют ясность своих очертаний. Все люди непоколебимо уверены, что они ощущают себя мыслящими, что они могут отличать свои психические, состояния (такие, как внутренняя активность или страсть) от объектов, вызывающих эти состояния. Я считаю эту уверенность самым фундамен­тальным постулатом психологии и отвергаю какое-либо исследование этой уверенности как слишком метафизи­ческое».

В целом философы, физиологи и физики, заложив­шие основы новой экспериментальной психологии в 1850— 1870 гг. — Фехнер, Лотце, Гельмгольц, Вундт, Геринг, Мах и их сотрудники, — были сторонниками концеп­ции психофизического параллелизма, которые вполне согласились бы с точкой зрения Джемса. Психология (даже новая «физиологическая психология»), в сущно­сти, изучала сознание, и ее главным методом была ин­троспекция. Физиология потому сомкнулась с психоло­гией, что «параллелисты» верили положению, выска­занному Гексли: «нет психического без нервного» [30], и поэтому использовали оборудование физиологической лаборатории для контроля стимуляции и записи эффек­тов нервных ответов.

Так что же такое интроспекция (innere Wahrnehmung)? Существует множество мнений относительно того, ка­ким образом сознание наблюдает свои собственные про­цессы, их история берет начало еще от Аристотеля и Платона. Эйслер обобщил взгляды 84 авторов на эту те­му от Аристотеля до начала нынешнего столетия [21, III. Р. 1735—1742]. Локк, основатель эмпиризма, утверж­дал, что все идеи — следует говорить: «содержания со­знания» — возникают или посредством чувственного опыта, который доставляет знания о внешнем мире, или по­средством рефлексии — внутреннего чувства, дающего знание о собственных действиях души. Ранние эмпиристы считали, что ни ощущение, ни рефлексия не могут вводить человека в заблуждение. Сформировалось убеж­дение, что иметь сознательное переживание значит то же, что знать о том, что ты его имеешь. Это позволило Вундту, строившему свою новую систематическую фи­зиологическую психологию на основе английского сен­суализма, решительно определить интроспекцию как не­посредственный опыт [98. Р. 1—6]. Он полагал, что фак­ты физической науки опосредованы и производны с помощью умозаключений от выводов непосредственного опыта, в котором и через которое они непосредст­венно даны и составляют субъективный предмет психо­логии. Эта точка зрения наводит на мысль, что, по Вундту, интроспекция не может «обманывать», однако на деле мы видим здесь противоречие, поскольку в Вундтовой лаборатории уделялось большое внимание тренировке спо­собности к интроспективному наблюдению и точному описанию сознания.

Брентано писал в 1874 г.: «Феномены, постижимые умственно, верны сами по себе. Поскольку они возни­кают, постольку они существуют в действительности. Кто откажется признать в этом огромное преимущество психологии над физическими науками?» [12, 1. Р. 131 — 203].

Джемс заметил на это: «Если бы иметь чувства или мысли в их непосредственной данности было бы вполне достаточно, то дитя в колыбели было бы психологом и к тому же непогрешимым!» [32, 1. Р. 189]. Огюст Конт, основатель позитивизма, дал классическое возражение против очевидной адекватности непосредственного пе­реживания, указав, что интроспекция, будучи деятель­ностью души, будет всегда находить душу, занятую ин­троспекцией, но никогда — какими-то другими из раз­нообразных деятельностей. По сути аргумент Конта гораздо больше, чем просто игра слов. Он соответствует утверж­дению, что интроспекция — не процедура, а только лишь признание того факта, что знание, однажды данное, существует как знание. Конт жаловался, словно бихевиорист XIX в., что интроспекция недостоверна, что она дает описания, которые часто не могут быть провере­ны, что во многих отношениях ее данным не хватает позитивного характера, требуемого наукой.

Д. С. Милль ответил на возражения Конта и утверж­дал, что интроспекция — это процесс, который требует тренировки для обеспечения достоверности. Она не яв­ляется строго непосредственной, поскольку включает память — возможно, непосредственную память, тем не менее непосредственные воспоминания — это не есть дан­ные сами по себе, и здесь возникает вероятность ошиб­ки [53. Р, 64]. По поводу этого вопроса в целом смотри блестящие рассуждения Джемса [32, 1. Р. 187—192]. Точ­ка зрения Милля подкреплена современным понимани­ем того, что почти невозможно отличить анестезию от непосредственной антероградной амнезии: человек, чья память длится 1 секунду, имеет столь же глубоко ущер­бную способность к интроспекции, поскольку практи­чески он бессознателен так же, как любой реагирую­щий организм или машина.

Классическая интроспекция

Можно считать классической интроспекцию, кото­рая была определена через достаточно формальные пра­вила и принципы и возникла непосредственно из ран­них исследований Вундтовой лаборатории в Лейпциге. Конечно, для интроспекции нет каких-либо неизмен­ных правил. Великим людям свойственно не соглашать­ся друг с другом и изменять свои позиции. Тем не ме­нее по существу и Вундт, и Кюльпе до его отъезда из Лейпцига, и Г. Э. Мюллер в Гёттингене, и Титченер в Корнелле, и многие другие менее важные «интроспекционисты», признававшие первенство этих ученых, бы­ли едины. Штумпф в Берлине придерживался менее стро­гих принципов, а более поздняя интроспекционистская доктрина Кюльпе, развитая им после того, как он при­шел в Вюрцбург, противостоит Вундту и Титченеру. Клас­сическая интроспекция в общем смысле — это убежде­ние, что описание сознания обнаруживает комплексы, образуемые системой сенсорных элементов. Именно против этой доктрины восстали Кюльпе в Вюрцбурге, бихевиористы под руководством Уотсона и гештальтпсихологи по инициативе Вертгеймера. Интроспекционизм полу­чил свой «-изм» потому, что восставшие новые школы нуждались в ясном и четком обозначении оснований, которым они противопоставляли собственные, принци­пиально новые черты. Ни один сторонник интроспек­ции как базового метода психологии никогда не назы­вал себя интроспекционистом. Обычно он называл себя психологом.

Вундт, пытавшийся утвердить новую психологию как науку, обратился к химии как к ее модели. След­ствием этого выбора явился элементаризм его систе­мы, дополненный ассоцианизмом в целях обеспече­ния задач синтеза. Психологические атомы — это ощу­щения (чистые ощущения) и, возможно, также простые чувства и образы. Психологические молекулы — это представления (Vorstellngen) и более сложные образо­вания (Verbindungen). Поскольку взгляды Вундта от­носительно простых чувств и образов менялись с те­чением времени, именно ощущения стали постоянной «материей» всех хороших описаний сознания. Так, спустя полвека Титченер заключает, что «сенсорные» (sensory) — прилагательное, которое наилучшим образом обозна­чает природу содержаний сознания [85. Р. 259—268]. Своим пониманием интроспекции Вундт зафиксиро­вал элементаризм и сенсуализм, и в дальнейшем интроспекционизм в своих лабораториях неизменно обна­руживал сенсорные элементы, поскольку они были результатами «хорошего» наблюдения. Разумно пред­положить, что сама атмосфера этой лаборатории и ме­стная культурная традиция сделали больше для уве­ковечения этих представлений, чем доводы в защиту наблюдения, приводимые в публикациях.

Хотя Вундт определил предметом психологии непос­редственный опыт [97; 98. Р. 1—6], он все-таки отличал интроспекцию (Selbstbeobachtung) и внутреннее восп­риятие (innere Wahrnehmung). Внутреннее восприятие мо­жет быть ценным само по себе, но это еще не наука. Вундт настаивал на тренировке испытуемых. Даже в экс­периментах на время реакции в лейпцигской лаборато­рии испытуемые должны были долго тренироваться для выполнения предписанных актов перцепции, апперцеп­ции, узнавания, различения, суждения, выбора и т. п., а также сразу сообщать, когда сознание отклоняется от требуемых задач. Так, Вундт указывал, что ни один ис­пытуемый, который выполнил менее 10 ООО интроспек­тивно проконтролированных реакций, не подходит как источник сведений для публикации из его лаборатории. Некоторые американцы, Кеттел в их числе, считали, однако, что психика нетренированного испытуемого тоже может представлять интерес для психологии, и позднее по этому поводу возникла небольшая дискуссия между Болдуином и Титченером [8. Р. 413, 556]. В целом пони­мание интроспекции Вундтом было гораздо либераль­ней, чем обычно думают: в формальной интроспекции он оставил место и для ретроспекции, и для непрямого отчета. Гораздо менее податлив он был в отношении эле­ментов и их сенсорной природы.

Событием для интроспекции явилось принятие кон­цепции, согласно которой физика и психология отли­чаются друг от друга не фундаментальным материалом, но лишь точками зрения на него. Мах в 1886 г. выдви­нул положение о том, что опыт («ощущение») состав­ляет предмет всех наук [48], а Авенариус несколькими годами позднее — что психология рассматривает опыт, зависящий от функционирования нервной системы (он назвал ее «системой С»), а физика — как независящий от нее [3].

Затем, когда эти два философа согласились, что между ними нет противоречий, они оказали большое влияние на Кюльпе и Титченера, находившихся тогда в Лейп­циге. Кюльпе в своем учебнике 1893 года представил это различие между психологией и естественными нау­ками как различие в точках зрения [41. Р. 9—13], но Титченер придал ему особенно большое значение. В 1910 г. он говорил, что данные интроспекции — это «общая сумма человеческого опыта, рассматриваемого в зави­симости от переживающего субъекта» [79. Р. 1—25], а позже он смог написать формулу: интроспекция = психологическое (ясное переживание -> отчет), что означает: интроспекция есть наличие ясного (clear) переживания с психологической точки зрения и отчет о нем тоже с психологической точки зрения [83. Р. 1—26].

Замените психологическое на физическое, и вы по­лучите формулу для физики. Избитый пример интрос­пекции — иллюзия: случай, когда восприятие отлича­ется в каком-то отношении от стимула-объекта. В вос­приятии переживание рассматривается как раз так, как оно протекает, в зависимости от характера восприя­тия воспринимающим лицом, т. е. в зависимости от деятельности его нервной системы. Испытуемый дол­жен отвлечься от физической фактуры объекта. Пусть физик обращается к ней с помощью измерения и прочих физических методик. Титченер отстаивал такой взгляд на это различие всю свою жизнь [85. Р. 259—268].

Именно Кюльпе расщепил психологический атом Вундта, разложив ощущение на четыре неделимых, но независимо изменяющихся свойства: качество, ин­тенсивность, протяженность и длительность [41. Р. 30— 38]. Позднее этот взгляд разделял Титченер [6. Р. 17— 35].

Одна из наиболее всесторонних дискуссий по про­блемам интроспекции была начата эрудитом Мюллером в 1911 г. [55. Р. 61 — 176]. Он оказался еще более либе­ральным, чем Вундт, и оставил место для всех непря­мых и ретроспективных форм интроспекции. Будучи глав­ным образом заинтересованным в приложении интрос­пекции к исследованиям памяти, он различал между настоящим воспоминанием о прошлой апперцепции про­шедшего события и настоящей апперцепцией настоящего воспоминания о прошедшем событии важное разли­чение, поскольку о текущей апперцепции можно рас­спросить, а прошлая апперцепция зафиксируется и не сможет больше служить предметом исследования.

Не кто иной, как Титченер наложил самое боль­шое ограничение на интроспекцию, потребовав иск­лючить значения из всех описаний сознания. Понача­лу Титченер держал это представление про себя, на­зывая появляющиеся в отчетах значения ошибками стимула. Он настаивал на том, что тренированный ис­пытуемый, принявший психологическую точку зрения, описывает сознание (зависимый опыт) и не де­лает попыток описать стимул-объект (независимый опыт, данный с точки зрения физики) [5; 79. Р. 22]. После того как Кюльпе попытался обнаружить безоб­разные (нечувственные) мысли в сознательных про­цессах суждения, действия и других мыслительных про­цессах, Титченер построил свою критику этих поло­жений на запрете использовать какие бы то ни было значения в данных интроспекции [80]. Он доказывал, что прямое описание {Beschreibung, cognitio rei) дало бы разновидность сенсорных содержаний, ставших стан­дартными в классической интроспекции, и что заклю­чения о данных сознания {Kundgabe, cognitio circa rem) — это значения, которые не существуют в виде наблю­даемых сенсорных процессов [81; 82]. Отсюда его пси­хология даже получила название экзистенциональной, потому что он был убежден, что значения, выступаю­щие как предположения, лишены положительного ха­рактера, который имеют ощущения и образы как экзистенциональные данные.

Никогда не было полностью правильным утвержде­ние, что интроспекция — это фотография и что она раз­рабатывалась без помощи предположений и значений. Обратимся к типичным интроспективным исследовани­ям Титченера [16; 25; 28; 31; 58; 59; 64]. Налицо черес­чур очень большая зависимость от ретроспекции. Порой требовалось 20 минут на то, чтобы описать продолжав­шееся 1,5 секунды состояние сознания, и в течение это­го времени испытуемый ломал голову, силясь вспом­нить, что же на самом деле случилось более чем за 1000 секунд до этого, опираясь, естественно, на предположения. На Йельской встрече АРА в 1913 г. J. W. Baird с большим энтузиазмом подготовил публичную демонстрацию интроспекции в исполнении обученного (trained) испытуемого, но представление не получилось впечатляющим. Интроспекция со сведенным к минимуму ко­личеством предложений и значений вылилась в зануд­ное перечисление сенсорных элементов, которые, как считалось, не обладали почти никакой функциональ­ной ценностью для организма и потому не представля­ли интереса, особенно для американских ученых.

Классическая интроспекция, как мне кажется, ут­ратила свой блеск после смерти Титченера в 1927 г., поскольку продемонстрировала функциональную бес­полезность, казалась скучной и к тому же была недо­стоверной. Самому духу лабораторных исследований при­сущ описательный подход, так что то, что получено в одной лаборатории, невозможно проверить в другой: невозможно удостовериться в истинности интроспек­тивных отчетов о состояниях сознания, сопровождаю­щих действие, чувство, выбор и суждение. Поэтому не приходится удивляться, что Кюльпе, Уотсон и Вертгеймер, все в течение одного десятилетия (1904—1913), энергично выступили против оков этого идеалистиче­ского, но жесткого педантизма.

Описание неощутимого

То, что получило название систематической экспе­риментальной интроспекции, развивалось в Вюрцбурге в 1901 — 1905 гг. под руководством Кюльпе [8. Р. 101 — 410, 433—435]. Кюльпе, испытавший, подобно Титченеру, влияние позитивизма Маха, переехал из Лейпци­га в Вюрцбург с убеждением, что экспериментальная психология должна изучать также и мышление. Новая экспериментальная психология умела обращаться с ощу­щением, восприятием и реакцией, а Эббингауз в 1885 г. добавил к этому списку память. Вундт сказал, что мысль не может быть изучена экспериментально. Однако пози­тивист Кюльпе был уверен, что ему надо лишь найти испытуемых, готовых мыслить в контролируемых усло­виях, а затем получить у них интроспективный отчет о мыслительных процессах.

Последовала блестящая серия работ, выполненных уче­никами Кюльпе: Майером и Ортом по ассоциации (1901), Марбе по суждению, Ортом по чувству (1903), Уоттом по мышлению (1905), Ахом по действию и мышлению (1905). В каждой из этих работ утверждалось, что так называемая классическая интроспекция не соответству­ет ни одной из названных проблем. Майер и Орт описа­ли цепочку ассоциированных образов в процессе мыш­ления, но не обнаружили в интроспекции никаких ука­заний на то, как мысль направляется к своей цели [50]. Марбе нашел, что если суждения можно легко выражать в терминах образов, то интроспекция не дает ни малей­шего намека на то, как и почему они сформированы [49]. В исследованиях Орта чувство «сопротивлялось» ин­троспективному анализу, так что ему пришлось изобре­сти не вполне ясный термин сознательное отношение, чтобы описать эмоциональную (affective) жизнь. У его испытуемых чувства, конечно, не проявлялись в виде ощущений или образов. Уотт и Ах независимо друг от друга пришли к взаимно согласующимся результатам. Уотт, дабы сделать интроспекцию эффективнее, изо­брел прием дробления (fractionation): он разделял пси­хологическое событие (event) на несколько следующих один за другим периодов и исследовал каждый из них в отдельности, тем самым добивался редукции памяти и заключений (inference), которые включались в интрос­пективный отчет. И все же сущность мышления остава­лась для него неуловимой, пока он не понял, наконец, что целенаправленность мышления задается задачей или инструкцией (он называл это задачей — Aufgabe), кото­рую испытуемый принял до того, как начался процесс его мышления [92]. Ах развил понятие детерминирую­щей тенденции как ведущего бессознательного принци­па, который направляет сознательные процессы по за­ранее заданному руслу в направлении решения задачи. Он же разработал процедуру дробления с хроноскопи­ческим контролем и дал формулировку метода — систе­матическая экспериментальная интроспекция. И детер­минирующая тенденция, сама по себе неосознаваемая, и сознательные процессы, ею направляемые, оказались для испытуемых Аха непредставимыми в терминах клас­сической интроспекции, т. е. на языке ощущений и об­разов. Для этих смутных, ускользающих содержаний со­знания Аху пришлось ввести термин сознаваемость, а его испытуемые научились описывать свое сознание в терминах ненаглядных переживаний сознания (unanschauliche BewBtheiten — нем.) [1].

Представители вюрцбургской школы полагали, что с помощью метода интроспекции они открыли новый вид психических элементов, но понятие сознанности не по­лучило статуса признанного в отношении ощущения и образа. Вместо этого говорили об открытии вюрцбург­ской школой безобразного мышления, и многие имен­но это ставили ей в упрек: открытие носит чисто нега­тивный характер, пусть мысли — это не образы, но что же они такое? Титченер, правда, считал, что он знает ответ на этот вопрос. По Титченеру, мысли, о которых говорят вюрцбуржцы, представляют собой отчасти со­знательные отношения (attitudes), которые являются смут­ными, мимолетными паттернами ощущений и образов, отчасти — значениями и суждениями, которые должны быть исключены из психологии, ибо задача их изуче­ния не является адекватной описанию [80].

С высоты прошедших 40 лет мы видим, что главный вклад этой школы — это понимание важности неосоз­нанной задачи и детерминирующей тенденции. Течение мысли детерминируется неосознанно — вот вывод, ко­торый был подготовлен духом времени в период его от­крытия: тогда же Фрейд обнаружил, что область моти­вации обычно недоступна интроспекции. Однако вывод Кюльпе несколько отличался от такого понимания. Он считал, что наличие едва уловимых сознанностей в со­знании установлено достоверно, но при этом называл их функциями, чтобы отличить от ощущений и образов классической интроспекции, которые называл содержа­ниями [43]. Функция и содержание — вот два вида дан­ных о сознании, составляющие вместе то, что обознача­ется как двухчастная психология позднего Кюльпе. Так своим выбором Кюльпе объединял интроспекцию Вун­дта с интроспекцией Брентано. Он также способствовал грядущему протесту против Вундтовой интроспекции со стороны гештальтпсихологии.

Осознанность умственной активности

В то время почти все философы и психологи были дуалистами, а большинство психологов к тому же еще и психофизическими параллелистами. Если вы полагаете, что явления сознания зависят от процессов в мозгу, но полностью отделены и отличны от них, тогда вы долж­ны допускать и некоторый род интроспекции или внут­реннего восприятия, посредством которого вы получае­те свидетельства о психических явлениях. Бихевиорист­ский монизм XX в. был неизвестен в XIX в. Вера в некоторый род интроспекции была общей и для психо­логии, и для обыденного сознания.

Обращение к интроспекции было особенно важно для психологии акта, которая заявляла, что тщатель­ное и беспристрастное исследование сознания пока­зывает, что оно состоит не из стабильных элементов, подобных образам и ощущениям, но из интенциональных актов, направляемых на объект, или актов, сознательно устремляемых к цели [8. Р, 439—456, 715—721]. Мы уже видели, что Брентано защищал интроспекцию как самодостоверную (self-validating). Он был представи­телем интенциональной психологии акта и, будучи со­временником Вундта, сформулировал дилемму между вунДторскими элементами сознания и своими актами [12]. Брентано оказал влияние на субъект-объектно-конативную психологию (волевого действия) Джейм­са Уорда 1886 г., пересмотренную им в 1918 г. [87], а Уорд повлиял на Макдугалла, который, несмотря на то, что уже раз определили психологию как науку о поведении, разработал в 1923 году целевую психоло­гию — такую систему, в которой цель и стремление выступили характеристикой любой психической ак­тивности [51].

В Германии Штумпф, стимулируемый учением Брен­тано о психических актах и аргументами Гуссерля в пользу феноменологии как наипростейшего описания опыта [29], пришел к выводу, что вундтовская интроспекция про­изводит данные феноменологии, однако собственно пси­хология скорее всего состоит из актов (Брентано), или, как Штумф называл их, психических функций [76]. Та­ким образом, будет правильно сказать, что к 1915 году и Штумф и Кюльпе верили, что существуют два рода интроспективных данных: с одной стороны, феномены (Штумпф) и элементы (Кюльпе), с другой — оба вери­ли в функции (акты). Кюльпе был склонен думать, что функции наблюдаются ретроспективно (ruckschauende Selbstbeobachtung), а элементы — немедленно (anschauende Selbstbeobachtung) [43. Р 42—45].

За исключением Титченера и его сподвижников, аме­риканская психология все время стремилась быть прак­тической и функциональной в дарвиновском смысле. Как таковой ей было предопределено стать бихевиористской. Поэтому интересно отметить, что ранняя американская функциональная психология Джемса, Дьюи, Энджелла и чикагской школы была интроспективной. Организмы приобрели сознание вследствие его адаптивной функ­ции, гласил их довод. «Когда ровное течение привычно­го действия прерывается внешними событиями, тогда, чтобы решить проблемы организма, — говорил Джейли Энджелл, — включается сознание» [29. Р. 276—278]. Именно в силу того, что функциональная психология рассмат­ривала данные сознания как нечто существенное для понимания приспособления человека к своему окруже­нию, Уотсон, закладывая основы бихевиоризма, про­возгласил, что он столь же против функциональной пси­хологии, сколь и против интроспекционизма.

Феноменологическое описание

Следующий протест против устоев классической инт­роспекции связан с открытиями гештальтпсихологии, вообще говоря, с открытиями Вертгеймера, изложенными в его работе в 1912 г. по восприятию движения [94]. Вертгеймер исследовал условия возникновения видимого движения. Оказывается, можно наблюдать движение и тогда, когда стимульный объект не движется, как в случае дискретно­го стимула, т. е. видимое движение — это явление созна­ния, а не физическое явление. Классическая интроспек­ция потребовала бы описывать воспринимаемое движение в терминах или элементов сознания, или умственных про­цессов, или образов и ощущений, или, возможно, ка­честв ощущений. Однако Вертгеймер думал, что любое обращение в анализе к этим понятиям будет излишним. Воспринимаемое движение может быть признано само по себе, условия, вызвавшие его, можно изучить — зачем же тогда возиться с этими лейпцигскими видимостями объ­яснения? Так как видимое движение, таким образом, мо­жет быть немедленно принято как идентифицируемый фе­номен, Вертгеймер назвал его «фи-феноменом». В 1912 г. идея феноменологии витала в воздухе. Гуссерль использо­вал этот термин для обозначения свободного беспристра­стного описания опыта («бытия») [29] — Штумпф пере­нял его [76]. Таким образом, Кёлер и другие психологи стали говорить о данных прямого опыта всегда как о фе­номенах, избегая всех тех слов, что ассоциировались с классической интроспекцией. Позднее именно такое фено­менологическое наблюдение стало техникой, сменившей ин­троспекцию [8. Р; 601—607].

Эта Magna Carta феноменологии вскоре вызвала к жизни множество хороших исследований в большинстве своем по проблемам восприятия. Работа Катца по константно­сти яркости [34], выполненная в лаборатории Г. Э. Мюллера, даже несколько предшествовала работе Вертгеймера, а классическое исследование фигуры и фона Рубина [68] появилось лишь немного позже, Началась целая серия поисков законов восприятия формы — исследований, в которых были введены новые описательные понятия, как-то: организация и артикуляция, и новые функцио­нальные понятия, такие, как близость, замкнутость, перенос и константность [8. Р. 611—614].

Почти все эти исследования восприятия проводились в духе дуализма. Это выражалось в попытках отыскать стимульные условия или же структуры мозга, необхо­димые и достаточные для осуществления процесса восп­риятия. Вертгеймер, Кёлер и Коффка — все они поддер­живали принцип изоморфизма, т. е. гипотезу о том, что структура поля восприятия топологически подобна струк­туре поля соответствующих процессов мозга, и, хотя ни гештальтпсихология, ни экспериментальная феномено­логия не выдвигают изоморфизм в качестве базового понятия, тем не менее изоморфизм требует определен­ного дуализма. И таким образом, оба явления восприя­тия и физиологические процессы мозга объединяются этим термином в психофизиологическом соответствии друг другу. Прекрасная книга Кёлера 1920 г. «Физиче­ские гештальты» отстаивала именно эту точку зрения [36].

Одновременно с тем, как гештальтпсихология наби­рала силу, слабела классическая интроспекция. Работа Вертгеймера по феноменальному движению появилась в 1912 г. [94]. Кюльпе умер в 1915 г. Кёлер работал с обезь­янами на острове Тенериф во время первой мировой войны, тогда же он применил новые феноменологиче­ские принципы к описанию психологии обезьян [35]. Студенты Коффки были заняты публикациями статей по проблемам восприятия. В 1920 г. умер Вундт, т. е. в тот год, когда Кёлер опубликовал «Физические гештальты» [36]. В 1922 г. Кёлер прибыл в Берлин, чтобы сменить Штумпфа. В 1921 г. гештальтпсихологи начали издавать новый журнал «Psychologische Forshung», отражающий их интересы, Вертгеймер использовал страницы его ранних выпусков для выступлений против классической инт­роспекции [94]. Коффка изложил их суть на англий­ском языке для американцев в 1922 г. [38]. В 1927 г. умер Титченер. «Гештальтпсихология» Кёлера появилась в 1929 г. [37], а «Принципы» Коффки — в 1935 г. [39]. Можно сказать, что к 1930 г. феноменологическое наблюдение одержало победу над классической интроспекцией.

Гитлер был причиной того, что способные плодо­творно работать гештальтпсихологи переехали в Амери­ку. Победа феноменологии, которой способствовала смерть Титченера, не была триумфальной, так как другие си­лы толкали американскую психологию к бихевиоризму. Тем не менее феноменология оставалась не только ува­жаемой, но и оказывалась полезной при разработке многих психологических проблем, о чем свидетельствует недав­нее феноменологическое исследование видимого мира, выполненное Гибсоном [26]. Итак, здесь мы подошли к тому, что можем сказать: интроспекция все еще прак­тикуется, если не ограничивать термин интроспекция его корнелльско-лейпцигским значением.