Разум призван к бдительности, сдерживающей навязчивые фантазмы, которые, как предполагается, немедленно овладевают сознанием человека, когда сном ослаблена цензура рассудка над чувствами и воображением. «Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно», — сказал в одном из интервью М.К. Мамардашвили.
Во сне мы мыслим не точно (или даже точно не мыслим), и это позволяет утверждать, что во сне мы оказываемся захваченными игрой собственного воображения, результат которой представляется нам чуждым и опасным вмешательством неких сторонних сил, посягающим на суверенитет нашего рационально структурированного сознания. Тривиальность подобного рода рассуждений обеспечила успех этой сентенции, превратив художественную аллегорию в удобный аргумент в пользу незыблемых полномочий так называемого «здравого смысла». Используя этот довод, обычно забывают, что самого Гойю пугали призраки того самого вульгарного здравомыслия, которое мнит себя бдящим и всегда склонно оправдывать собственную неизобретательность чуждыми ему эксцессами творческой фантазии.
Но не от ночных кошмаров, а от этих идолов обыденного сознания, закрывается он руками, приникнув головой к гравировальной доске, лежащей на его рабочем столе. Изображая самого себя, художник точно не спал и мыслил вполне точно, ибо его ремесло требует предельного напряжения не только воображения, но и расчетливого ума. Согласно бытовавшему тогда представлению, живопись и графика являют собой некий доступный для всех и всем понятный всеобщий язык ( idioma universal ). «Всеобщий язык» — именно так, по первоначальному замыслу Ф. Гойи, должен был называться этот офорт. Однако это название впоследствии показалось ему слишком дерзким, и он переименовал свой рисунок в «Сон разума», сопроводив его следующим пояснением: «Когда разум спит, фантазия в сонных грезах порождает чудовищ, но в сочетании с разумом фантазия становится матерью искусства и всех его чудесных творений».
Итак, воображение в сочетании с разумом производят не чудовищ, а чудесные творения искусства. Возвращаясь к исходному тезису Гойи, заметим теперь, что и упомянутых чудищ, как он полагает, порождает вовсе не само воображение и не сам по себе разум, но именно сон последнего. Но и бодрствующий разум вынужден считаться с возможностью своего внезапного перехода в иное состояние — состояние сна.
Рациональный учет бодрствующим сознанием такого рода метаморфозы, мы называем гипнотезой (гипотетическим положением о сне, своего рода argumentum ad somnum ). Это предположение уже само по себе модифицирует восприятие реальности, ставя под сомнение достоверность чувственных впечатлений и проблематизируя соотношение между сном и явью.
Когда в «Лекциях по истории философии» Гегель говорит о совершенном философами подвиге последовательного пробуждения и определяет философию как переход от сомнабулизма к «наиболее бодрствующему сознанию», эти метафоры лишь обосновывают его главный тезис, гласящий, что все разумное содержание этой науки не выдумано , то есть не является результатом воображения. Однако к разумному содержанию философии относится также и решение проблем, связанных с гипнотетическим воображением: «Различие между сном и бодрствованием рассматривается как один из мучительных , как их можно было бы назвать, вопросов, с которыми обычно обращаются к философии (и Наполеон обратился с этим вопросом при посещении им университета в Павии к классу идеологии)» ( «Энциклопедия философских наук» , § 398).
Далее Гегель ссылается на кантовское различение объективности и субъективности представления, что едва ли проясняет дело, поскольку сновидение как таковое вообще не является представлением, то есть не существует как нечто феноменологически данное.
Согласно аналитической концепции Н. Малькольма, гипнотетическая проблема возникает только тогда, когда люди начинают рассказывать о своих снах друг другу. Таким образом, сновидение существует только как факт языка . Перефразируя известную формулу И.В. Сеченова: «сон есть небывалая комбинация былых впечатлений», можно было бы сказать, что сон — это еще неизвестное сочетание уже известных слов. Проблема, однако, в том и состоит, что сам язык, как конвенциональная система знаков, по природе своей гипнотетичен: «язык не знание и ускользает от познания потому, что он устроен не как разум, а как сон» (В.В. Бибихин).
Но каким образом язык мог быть структурирован как сон? В семиотической теории Ю.М. Лотмана возникновение паузы между внешним импульсом и реакцией на него рассматривается как ключевой момент в истории сознания. Этот временной промежуток связан с учреждением знаковой системы, нарушающей непосредственную связь психических реакций и внешних стимулов. Именно на этом этапе был запущен семиотический механизм интерпретации сновидений, превративший сон в особую сферу самодовлеющего сознания, в которой воображение пользуется несомненными привилегиями. Тартуский семиотик исходит из предположения, что архаический человек обладал гораздо большей «культурой сна» (то есть видел сны и запоминал их гораздо более связанными).
Оказываясь в мире снов, человек оказывался перед пространством, подобным реальному миру, но все же реальностью не являвшимся. Он предполагал, что этот мир наделен определенным смыслом, но смысл этот был ему неизвестен: «это были знаки неизвестно чего, то есть знаки в чистом виде». Значение их было неопределенным, их смысл еще предстояло сконструировать. Начало сновидческому воображению положено семиотическими экспериментами. И хотя сон воспринимался как некое сообщение от таинственного другого, на самом деле это лишь пространство, которое могло быть заполнено любым толкованием, «текст ради текста». Таким образом, заключает Ю.М. Лотман, «сон — это семиотическое зеркало, и каждый видит в нем отражение своего языка».
Проблема в том, что толкование снов требует индивидуального, а не всеобщего языка. «Для бодрствующих, — говорил Гераклит, — существует один общий мир ( к oinos к osmos ), а из спящих каждый отворачивается в свой собственный ( idios к osmos )». Нельзя проникнуть в чужой сон, это язык для одного человека.
Вспомним один из ключевых сюжетов «Книги пророка Даниила»: царь Навуходоносор требует от своих халдеев (профессиональных снотолкователей), чтобы они восстановили позабытый им сон. «Слово отступило от меня, — заявляет он им, — вы расскажите мне [мой] сон и значение его». Чтобы заполнить лакуны собственного воображения он тоже взывает к « idioma universal » . Но это задача не для толкователя, а для визионера: навуходоносоров сон является Даниилу во сне, в « ночном видении ». Для обнаружения нужной комбинации терминов всеобщего языка необходимо приобрести обладать тем же гипнотетическим опытом.
С другой стороны, необходимость языковой коммуникации заставляет разрабатывать общие стратегии онейрокритики, приписывающие определенным образам сна универсальную культурную значимость. Происходит смещение функций: сон, именно в силу тех качеств, которые делали его неудобным для нужд коммуникации между людьми, переходит в область сакрального и представляется теперь неким привилегированным способом общения с богами и источником мистического вдохновения. Наряду с общими для всех культур снами-заботами и снами-исполнениями желаний, появляются и другие типы сновидений, эксплицитное содержание которых обусловлено локальными культурными стереотипами. Весьма примечательно свидетельство одного знахаря, признавшегося здесь К.Г. Юнгу в том, что он больше не видит снов, ибо на их место теперь заступила фигура окружного комиссара. «Как только в эту страну пришли англичане, нам больше не снятся сны, — заявил он, — комиссар знает все о войне и болезнях и о том, где нам необходимо жить».
Таким образом, не только выбор той или иной стратегии истолкования, но и природа самого сновидения подчинена жесткой культурной детерминации: вместо порожденных сном «чудовищ» возникает фигура окружного комиссара.
Чулков О. А., 15.01.2005 www.ontoimago.spb.ru