Ричард Э. Нисбетт, Тимоти Де Камп Уилсон. Говорим больше, чем знаем: вербальные отчеты о психических процессах: Psychology OnLine.Net

Ричард Э. Нисбетт, Тимоти Де Камп Уилсон. Говорим больше, чем знаем: вербальные отчеты о психических процессах

Ричард Э. Нисбетт, Тимоти Де Камп Уилсон. Говорим больше, чем знаем: вербальные отчеты о психических процессах
Добавлено
21.10.2011

Если мы допускаем, что испытуемые могут давать точные отчеты о своих высших психических процессах, перед нами встает несколько вопросов: 1) чем обусловлена точность таких отчетов? 2) есть ли принципиальные отличия между точным и неточным отчетом и в чем они заключаются, 3) возможно ли определить, какие именно отчеты считать точными, а какие нет?

В первой части статьи мы рассмотрим разнообразные эмпирические данные, свидетельствующие о том, насколько точными могут быть отчеты испытуемых о высших психических процессах. Во второй части коснемся представлений о том, что лежит в основе таких отчетов. Мы приведем доказательства в пользу трех основных положений:

  1. Люди часто не могут дать верный отчет о том, каким именно образом конкретные стимулы вызвали у них сложные, основанные на умозаключениях реакции. В самом деле, иногда они не могут сообщить о том, что на них воздействовал какой-либо стимул, иногда — о наличии собственной реакции на него, а иногда — даже о том, что процесс умозаключения имел место. Точность субъективных отчетов настолько невысока, что позволяет предположить: интроспективный доступ никогда не бывает достаточным для того, чтобы испытуемые могли давать в целом верные и надежные отчеты.
  2. Когда испытуемые отчитываются о воздействии на них того или иного стимула, они могут не пытаться извлечь из памяти информацию о когнитивных процессах, участвующих в его переработке, а вместо этого строить свой отчет на имплицитных, априорных гипотезах о причинно-следственных связях между стимулом и реакцией. Когда кажется психологически достоверным, что стимул вызывает некий ответ (Abelson, 1968), или когда стимул кажется «репрезентативным» для какой-то группы стимулов (Tversky & Kahneman, 1974), тогда его влияние будет подтверждаться в отчетах. Если же влияние стимула на реакцию не кажется правдоподобным, то оно будет отрицаться.
  3. Субъективные отчеты о высших психических процессах могут оказаться верными, но лишь благодаря априорным гипотезам о причинно-следственных связях, которые случайно оказались правильными, а не в силу возможностей интроспекции.

[...]

Исследования вербальных отчетов о когнитивных процессах

В литературе представлено по крайней мере пять направлений исследований способности испытуемых давать точный отчет о влиянии стимулов на сложные, основанные на умозаключениях реакции:

а) исследования имплицитного научения — научения без осознавания;
б) исследования способности испытуемых дать точный отчет о весе, который они приписывают тем или иным факторам в сложных заданиях на построение суждения;
в) некоторые исследования подпорогового восприятия;
г) классическое исследование осознанности стимулов, влияющих на решение задач, проведенное Майером (1931);
д) исследование осознанности влияния присутствия других людей на «помогающее поведение», проведенное Латане и Дарли (1970).

Следует кратко упомянуть о современном состоянии проблемы подпорогового восприятия. Эта проблема имеет прямое отношение к вопросу точности отчетов испытуемых о влиянии на них стимульного материала. Если [...] стимул, присутствие которого испытуемый определенно не осознает, может вызвать реакцию, то из этого логически следует, что испытуемый не сможет отчитаться и о влиянии этого стимула.

Подпороговое восприятие

История исследований подпорогового восприятия, описанная Диксоном (1971), весьма противоречива. Но справедливости ради отметим, что сегодня на исходный вопрос (могут ли стимулы, о которых испытуемые не в состоянии дать вербальный отчет, вызывать реакции) гораздо большее, чем десятилетие назад, количество исследований позволяет ответить утвердительно.

Пример недавнего исследования в области различения сигналов и дихотического слушания можно найти у У Уилсона (1975). Он проигрывал испытуемым последовательность звуков по нерелевантному каналу до пяти раз, в то время как по релевантному каналу испытуемые слушали человеческий голос. На следующем этапе исследования испытуемые слушали (уже бинаурально) последовательности звуков, одни из которых были для них новыми, а другие — предъявлялись на предыдущем этапе по нерелевантному каналу. Испытуемые не могли отличить первые от вторых на уровне, превышающем вероятность случайного угадывания. Тем не менее в своих предпочтениях они демонстрировали классический эффект знакомости (Zajonc, 1968). «Знакомые», то есть ранее предъявлявшиеся последовательности звуков, испытуемые устойчиво предпочитали незнакомым. Как утверждал Уилсон, его исследование свидетельствует о том, что эмоциональные предпочтения определяются стимульной информацией, слишком слабой для того, чтобы испытуемый мог прямо отчитаться о ней.

Эти и подобные им результаты хорошо объясняются недавними теоретическими разработками в области исследования внимания и памяти. Сейчас общепризнано (Erdelyi, 1974; Mandler, 1975), что человек воспринимает гораздо больше стимулов, чем сохраняется в его кратковременной и долговременной памяти. Таким образом, подпороговое восприятие, ранее считавшееся логическим парадоксом (как мы можем воспринимать, не воспринимая?), теперь можно рассматривать как логическое следствие принятия нами принципа селективных фильтров внимания. Мы не можем воспринимать, не воспринимая, но мы можем воспринимать, не запоминая. И возможность подпорогового восприятия легко теоретически обосновать: некоторые стимулы влияют на психические процессы, в том числе и высшего порядка (оценки, суждения, побуждения к действию), не задерживаясь при этом в кратковременной памяти и тем более не переходя в долговременную.

И если эти данные и эти гипотезы верны, отсюда следует, что испытуемые могут быть не в состоянии дать отчет о действующих на них стимулах. Соответственно для таких испытуемых окажется совершенно невозможным точно описать влияние, оказываемое на них стимулом, и любой вербальный отчет об этом влиянии будет хотя бы частично ошибочным.

Отчеты о процессах решения задач

[...]
Есть поразительное сходство в том, как творческие люди — художники, писатели, математики, ученые, философы — описывают процесс творчества и решения задач. Совершенно верно выделяет основную идею таких описаний Гизелин: «Возникает впечатление, что творческий продукт никогда не рождается в результате чисто сознательных процессов». Напротив, люди творчества повсеместно описывают себя как наблюдателей, отличающихся от остальных лишь тем, что они — первые свидетели плодов творческого процесса, почти полностью скрытого от сознательного взора. В своих отчетах они настаивают на том, что а) стимулы, влияющие на творческии процесс, им совершенно неясны — человек не представляет, что именно подсказало ему найденное решение; и б) даже то, что это процесс происходит, бывает неочевидно субъекту до тех самых пор, пока решение не возникнет в его сознании. [...]

Решение задач в повседневной жизни мало отличается по степени осознанности от творческого процесса, о чем свидетельствует весьма остроумное исследование Майера. В его ставшем классическим эксперименте в лабораторной комнате, заполненной разнообразными предметами (такими, как шесты, кольцевые штативы, тиски, клещи, провода), к потолку прикрепляли две свешивающихся веревки. Испытуемым сообщали, что им необходимо связать свободные концы этих веревок. Трудность задания состояла в том, что веревки находились далеко друг от друга и испытуемый не мог, держась за конец одной веревки, дотянуться до другой. Испытуемые легко находили три возможных решения, например привязывали к одной из веревок провод. После каждого решения Майер говорил: «А теперь попробуйте по-другому». Одно решение, значительно более трудное, чем остальные, большинство испытуемых не могли найти самостоятельно. Когда испытуемый в течение нескольких минут не предлагал никакого решения, ходящий по комнате из стороны в сторону Майер якобы случайно задевал и приводил в движение одну из веревок. Тогда, как правило, в течение 45 секунд после этой подсказки, испытуемый привязывал к концу веревки груз, раскачивал ее как маятник, бежал к другой веревке, хватал ее и ждал, пока первая не окажется настолько близко, что концы можно будет связать. Сразу же после этого Майер просил испытуемых рассказать, каким образом им пришла в голову идея маятника. Ответы были такими: «меня просто осенило», «это единственное, что оставалось», «я вдруг понял, что, если я привяжу к веревке груз, ее можно будет раскачать». Благодаря настойчивым расспросам упоминания о подсказке удавалось добиться менее чем у трети испытуемых. Однако еще одно открытие Майера представило этот факт в новом свете. Майер показал, что вращение груза на веревке не работает в качестве подсказки и не помогает в поиске решения. Некоторым испытуемым эта «подсказка» демонстрировалась прежде, чем действенная подсказка. Все они утверждали, что бесполезная подсказка им помогла, и отрицали, что предъявленная вслед за ней действенная подсказка помогла им найти решение. Эти отчеты вызывают сомнения в том, что треть испытуемых, правильно упоминавшая об использовании подсказки, действительно опиралась на интроспекцию, ведь предложенная «фальшивая» подсказка предпочиталась подлинной.

Отчеты о влиянии присутствия других людей на «помогающее поведение»

Как показали в многочисленных экспериментах Латане и Дарли (1970), люди тем меньше склонны оказывать помощь попавшему в беду ближнему, чем больше вокруг свидетелей. Так, чем большее количество людей одновременно слышат в соседней комнате звуки, которые можно принять за признаки эпилептического припадка, тем меньше вероятность того, что кто-то из них бросится на помощь. Вскоре после начала исследований внимание исследователей привлек тот факт, что испытуемые, казалось, совершенно не замечали влияния, оказываемого присутствием вокруг других людей. Латане и Дарли систематически опрашивали участников каждого своего эксперимента, считают ли те, что на них повлияло присутствие рядом других людей. Другим испытуемым Латане и Дарли детально описывали свои исследования и просили предсказать поведение участников, а также и свое собственное, в случае если в предлагаемой ситуации они окажутся одни или в окружении других людей. Все опрашиваемые утверждали, что ни на них, ни на прочих испытуемых присутствие других людей не окажет никакого влияния.

Итак, мы видим, что в самых разных областях исследований получены подтверждения того, что способность людей к точному отчету о своих когнитивных процессах весьма невысока. Работы по подпороговому восприятию позволяют предположить, что испытуемые иногда не могут дать отчет даже о самом наличии воздействующего на них стимула. Рассказы творческих личностей свидетельствуют о том, что это обычное положение дел при решении творческой задачи. Кроме того, из этих рассказов следует, что крайняя степень отсутствия доступа к когнитивным процессам имеет место, когда субъект вообще не осознает, что у него в голове происходит некий процесс, пока результат этого процесса не появится в сознании. А согласно результатам Майера, Латане и Дарли, даже когда испытуемые вполне уверены в наличии соответствующего стимульного материала и своей реакции на него, они могут быть не в состоянии дать точный отчет о влиянии стимула на последующую реакцию.


Эксперименты, демонстрирующие неспособность человека дать точный отчет о влиянии стимулов на его собственные реакции

[...]
Для того чтобы восполнить пробелы в описанных нами исследованиях, мы провели серию небольших экспериментов, в которых изучали способность испытуемых к точному отчету о влиянии стимулов на их реакции. Планируя наши исследования, мы стремились, чтобы они удовлетворяли нескольким требованиям:

1. Мы изучали такие процессы, которые являются обыденными и часто случаются в повседневной жизни. Мы старались по возможности избегать поддельных ситуаций.
2. Мы планировали наши исследования так, чтобы затронуть как можно большее количество сфер поведения, включая оценки, суждения, выбор и прогнозирование.
3. Мы заботились о том, чтобы испытуемые полностью осознавали наличие как влияющего на них стимула, так и своей реакции на него.
4. Во всех исследованиях, кроме двух, стимулы были вербальными по своей природе, так как мы старались избегать ситуаций, в которых испытуемые осознавали бы влияние стимула, но были бы не в состоянии словесно описать его. [...]
5. Большинство стимульных ситуаций были составлены таким образом, чтобы личностная вовлеченность испытуемых была сведена к минимуму. Таким образом мы старались избежать возникновения мотивов социальной желательности или поддержания самооценки, побуждающих испытуемых подтверждать или отрицать влияние определенных стимулов на их поведение.

Во всех исследованиях экспериментатор управлял одним из параметров стимульного материала, что позволяло оценить влияние именно этого параметра на реакции испытуемого. Как выяснилось, испытуемые практически никогда не давали верных отчетов об этом влиянии. Если стимулы оказывали значительное влияние на испытуемых, они утверждали, что влияние было несущественным. Если же значимого эффекта не было, то испытуемые обычно говорили, что влияние было весьма выраженным.

Неверные отчеты о стимулах, оказывающих влияние на поведение

Неверные отчеты о стимулах, влияющих на образование ассоциаций

Отсутствие способности к точному отчету о роли влияющих на субъекта стимулов прекрасно иллюстрируется феноменом образования вербальных ассоциаций. Например, судя по всему, одновременное возникновение ассоциаций (когда два человека высказывают одну и ту же мысль или начинают напевать одну и ту же мелодию) может вызываться определенным стимулом, запускающим идентичные ассоциативные процессы у двух разных людей. А так как эти ассоциативные процессы скрыты от сознания, обе стороны обычно бывают озадачены таким «совпадением».

Для того чтобы проверить способность испытуемых к отчету о стимулах, влияющих на их ассоциативное поведение, мы провели следующее исследование. Студентов-психологов первого курса (81 чел. мужского пола) мы просили запомнить список из пар слов. Некоторые из этих пар были включены в список для того, чтобы вызвать ассоциативные процессы, которые в следующих заданиях должны были повлиять на возникновение конкретных словесных ассоциаций. Например, предъявление в первом задании пары «океан — луна» должно было привести к тому, что в следующем задании в ответ на просьбу назвать любое моющее средство испытуемые чаще будут отвечать Tide (англ. «Прилив») по сравнению с теми, кому соответствующая пара-стимул не предъявлялась. Всего было использовано восемь таких пар-стимулов, и все восемь действительно вызвали увеличение частоты ожидаемых ответов в следующем задании. В среднем семантическое воздействие удваивало частоту ожидаемых ответов (с 10 до 20%, р <.001). Сразу же после выполнения второго задания испытуемым предлагалось в свободной форме объяснить происхождение каждой из своих ассоциаций. Несмотря на то что практически все испытуемые могли вспомнить почти все пары слов, предъявленные им в первом задании, они почти никогда не упоминали соответствующую пару как причину конкретной ассоциации. Вместо этого испытуемые концентрировались на отличительных особенностях объекта, выступившего в качестве ассоциации («Tide — самое известное моющее средство»), его значимости для отвечающего («Моя мама использует Tide») или аффективной стороне («Мне нравится упаковка Tide»). Когда их специально спрашивали, считают ли они, что слова из первого задания повлияли на выполнение второго, примерно треть испытуемых соглашалась с тем, что, возможно, какое-то влияние было. Однако есть причины усомниться в том, что эти отчеты действительно свидетельствовали об осознании эффекта. Для каждого из слов-ассоциаций, вызываемых парами из первого задания, мы рассчитали «коэффициент осознанности». Количество испытуемых, согласившихся с тем, что пары слов из списка повлияли на их ассоциацию, делилось на количество испытуемых, чья ассоциация действительно была вызвана этими словами. Величина этого коэффициента для восьми слов варьировалась от 0 до 244 %. Это значит, что влияние первого задания на одни слова-ассоциации не признавалось никем из испытуемых, а на другие — признавались значительно большим числом людей, чем те, кто действительно испытал это влияние.

Неверные отчеты о позиционном эффекте при оценке и выборе

В двух из проведенных нами исследованиях нам посчастливилось стать свидетелями позиционного эффекта — влияния порядка, в котором были расположены потребительские товары, на оценку их покупателями. [...] Оба исследования проводились в торговых центрах под видом маркетингового опроса. Покупателям предлагалось оценить модели одежды: в первом исследовании — четыре различные модели ночных рубашек (378 испытуемых), во втором — четыре идентичные пары нейлоновых чулок (52 испытуемых). Испытуемых сначала просили выбрать из предлагаемых вариантов лучшую модель, а после — объяснить свой выбор. Был выявлен позиционный эффект увеличения субъективной ценности объекта «слева направо»: крайний справа товар в ряду выбирался гораздо чаще, чем остальные. При сравнении пар чулок этот эффект был весьма выражен, крайняя правая пара предпочиталась крайней левой в соотношении почти четыре к одному. При ответе на вопрос о причинах выбора ни один из испытуемых по собственной инициативе не упомянул о месте товара в ряду. Когда же участников прямо спрашивали о возможном влиянии позиции товара на их выбор, практически все отрицали эту возможность. При этом многие смотрели на интервьюера озадаченно, как если бы они не поняли вопрос или засомневались в его здравости.

Что именно является причиной позиционного эффекта в этом случае, не вполне ясно. Возможно, испытуемые в своих оценках следуют покупательской привычке «присматриваться» к товару, избегая выбирать одежду, увиденную первой, то есть расположенную слева. [...]

Отчеты о действенности стимулов, не оказавших влияния на поведение испытуемых

Неверные отчеты о влиянии отвлекающих факторов на впечатления от фильма

Еще в одном нашем исследовании испытуемым (90 студентам-психологам первого курса) предлагался к просмотру короткий документальный фильм о жизни малоимущих евреев в больших городах. Одна группа испытуемых смотрела фильм в условиях отвлекающего шума, который производила работающая в соседнем помещении электропила. Когда фильм смотрела другая группа, плохо отрегулировали фокус на проекторе. Контрольной группе показали фильм без каких-либо отвлекающих факторов. После просмотра испытуемые должны были оценить фильм по трем шкалам: насколько интересным он им показался, в какой степени, по их мнению, он затронет других зрителей и насколько они сочувствовали главному герою во время просмотра. Далее, в экс-периментальных группах, экспериментатор приносил извинения за плохие условия просмотра и просил испытуемых напротив каждой их оценки указать, повлияли ли на нее шум или несфокусированное изображение. На самом деле ни то, ни другое не вызвало заметного эффекта (в целом у испытуемых, которых отвлекали, оценки были, как мы и ожидали, выше). Только в одном случае мы стали свидетелями действительно верных отчетов о влиянии отвлекающих стимулов: большинство испытуемых в «несфокусированной» группе заявили, что это условие не повлияло на их оценки. Но 27 % испытуемых (то есть существенно больше нуля) все же ответили, что плохая фокусировка отрицательно сказалась на их оценке фильма хотя бы по одной шкале. Большинство же испытуемых в группе с «отвлекающим звуком» ошибочно утверждали, что это условие повлияло на их оценки: 55 % из их числа заявили, что шум отрицательно сказался при оценке фильма хотя бы по одной шкале. [,.,]

Источники вербальных отчетов о когнитивных процессах

Нельзя не согласиться, что по крайней мере некоторые из описанных нами феноменов мы, возможно, не наблюдали бы в столь яркой форме, если бы испытуемые осознавали, как влияют на них определенные стимулы. Например, если бы люди осознавали, какое влияние оказывает присутствие других свидетелей на намерение оказать помощь попавшему в беду, то, несомненно, они пытались бы бороться с этим влиянием и, таким образом, присутствие других людей не оказало бы на них пагубного влияния. Точно так же если бы люди осознавали роль позиционного эффекта в оценке товаров, то постарались бы его преодолеть. [... ] Если бы люди знали, что их суждения об объекте обусловлены чьими-то другими суждениями, или их собственными предшествующими суждениями о других объектах, или порядком, в котором объекты были им предъявлены, то они учитывали бы и корректировали это влияние, и эффектов, которые мы описали выше, не наблюдалось бы.

Как убедительно показали Полани (1964) и другие [...], «мы знаем больше, чем можем сказать»: люди могут умело осуществлять сложные операции, будучи при этом не в состоянии описать, как именно они это делают, или могут верно классифицировать объекты, будучи не в состоянии дать отчет об основаниях классификации. Исследование, описанное нами выше позволяет предположить, что и обратное верно: порой мы говорим больше, чем можем знать. Иными словами, люди иногда делают утверждения о событиях собственной психической жизни, к которым не имеют доступа, и соответственно эти утверждения имеют мало общего с тем, что произошло на самом деле.

Все рассмотренные выше данные способствуют весьма пессимистичному взгляду на способность испытуемых к верным отчетам о собственных когнитивных процессах. Методологические выводы не были основной задачей нашего исследования, но нужно отметить, что, согласно его результатам, социальным психологам не стоит доверять ответам испытуемых на вопросы о причинах их оценок, выбора или поведения в целом.

Что еще более важно, наши данные позволяют предположить, что неверные отчеты испытуемых о собственных когнитивных процессах не есть что-то необычное или случайное, а, напротив, встречаются сплошь и рядом. Об этом свидетельствует тот факт, что предположения испытуемых, не участвовавших в экспериментах, а лишь читавших их описания, были поразительно похожи на отчеты самих испытуемых о влиянии на них стимульного материала. [...] Мы описывали испытуемым-«экспертам» наше задание на словесные ассоциации и просили оценить вероятность того, что определенные пары слов из списка для запоминания окажут влияние на определенные слова-ассоциации. Выяснилось, что их оценки положительно коррелировали с оценками этого влияния самими участниками эксперимента в их «интроспективных отчетах». (Оценки в отчетах участников и прогнозах «экспертов» отрицательно коррелировали с оценками реального влияния слов-стимулов, хотя и не сильно.) Таким образом, независимо от того, присуща ли на самом деле человеку способность к интроспекции, она не приводит к верным отчетам испытуемых о влиянии на них стимульного материала. Она даже не приводит к появлению в этих отчетах отличий от прогнозов «экспертов», которые сами не участвуют в экспериментах, а лишь знакомятся с их описаниями.

Напрашивается вывод, что в обоих случаях испытуемые — и непосредственные участники эксперимента, и «эксперты» — используют схожие источники информации для своих вербальных отчетов. Что же это за источники?

Априорные гипотезы о причинно-следственных связях

Мы предполагаем, что, когда людей просят рассказать о том, как некий стимул повлиял на их поведение, они не пытаются извлечь из памяти информацию о процессе, опосредовавшем их реакцию, а вместо этого применяют или создают гипотезы о влиянии, которое оказывает данный вид стимулов на демонстрируемое поведение. Иными словами, имеет место некое решение о том, можно ли признать влияние данного стимула на поведение. И это решение принимается прежде, чем произойдет действительный контакт со стимулом (или, по крайне мере, независимо от этого контакта).

В основе таких гипотез о причинах может лежать любой из нескольких источников:

1. Культура или субкультура могут задавать вполне однозначные правила, по которым определенный стимул связан с определенным ответом на него («Я остановился, потому что зажегся красный свет», «Я сыграл козырной картой, потому что у меня не было карт той масти, которой пошел мой соперник»).
2. В культуре или субкультуре могут содержаться и скрытые теории о причинно-следственных связях. По словам Абельсона (1968), некоторые стимулы «психологически подразумевают» возникновение определенной реакции («Джим подарил Эми (мне) цветы; вот почему у нее (у меня) сегодня такое чудесное настроение»).
3. Люди могут придерживаться причинно-следственных гипотез, основанных на собственном опыте и наблюдениях за связями между стимулами и реакциями определенного типа («Сегодня я слишком раздражен. Так всегда бывает, когда я неудачно сыграю в гольф»). Есть смысл предположить, что при создании таких гипотез действительная связь между стимулами и ответами на них играет меньшую роль, чем теории об этой связи. Чепмены (Chapman, 1967; Chapman & Chapman, 1967, 1969) показали, что, когда у испытуемых нет такой теории, они могут не замечать действительно значимых связей; напротив, когда у испытуемого есть такая теория, он заметит связь, на самом деле отсутствующую. Согласно нашей точке зрения, разумеется, следует ожидать, что люди равно будут становиться жертвами ошибок, вызванных собственными гипотезами, как в самонаблюдениях, так и в наблюдениях за связями между внешними событиями.
4. При отсутствии культурно обусловленных правил, имплицитных теорий или предположений о причинно-следственных связях люди могут сами создавать гипотезы, связывая при этом даже новые для них стимулы и новые реакции — например, путем поиска ассоциативных связей между описаниями стимулов и реакций. Если эта связь обнаружена, то субъект может признать влияние стимула на реакцию. В той степени, в которой люди обладают схожими ассоциативными сетями, у них будет проявляться сходство и в оценках вероятности причинно-следственных связей между стимулами и поведением.

Мы не пытаемся создать впечатление, что все или даже большая часть априорных гипотез о причинно-следственных связях ошибочны. Вербальные отчеты, основанные на таких гипотезах, как правило, оказываются неверными не потому, что эти гипотезы вообще не применимы, а только потому, что они применяются неверно в каждом конкретном случае.

В своих оценках причинности люди применяют средства, аналогичные «эвристикам репрезентативности», описанным Тверским и Канеманом (1973, 1974)1. Оценивая вероятность, скажем, того, что некое лицо работает библиотекарем, мы сравниваем информацию об этом лице с нашим стереотипным представлением о библиотекарях. Если эту информацию можно считать репрезентативной по отношению к содержимому стереотипа, мы «сочтем возможным», что это лицо и вправду может оказаться библиотекарем. Информация, более уместная для правдоподобных оценок вероятности (такая, как процент библиотекарей среди населения), при этом игнорируется.

Мы предполагаем, что того же рода эвристики репрезентативности используются и для оценивания причинно-следственных отношений в самонаблюдении. В этом случае мы сочтем некий стимул характерной (то есть отвечающей требованию репрезентативности) причиной, если стимул и наше поведение связаны посредством правила, имплицитной теории или основанного на опыте предположения о связи или пересечении ассоциативных сетей.

Изложенная точка зрения приводит нас к двум важным следствиям, выходящим за рамки одной только критики интроспективного подхода:

а) Иногда субъективные отчеты могут быть верными, и мы можем прогнозировать, в каких именно ситуациях они, скорее всего, будут верны.
б) Субъективные отчеты о высших психических процессах не отличаются по своей точности от прогнозов, которые делают относительно этих процессов наблюдатели со стороны.

Точность и ошибки в вербальных отчетах

Когда наши вербальные отчеты ошибочны?

Мы можем пойти дальше в наших размышлениях о том, какие обстоятельства будут способствовать точности отчетов о высших психических процессах, а какие, напротив, ослаблять ее. Чтобы описать эти обстоятельства, обратимся к еще одной идее Тверского и Канемана (1973). Эти авторы предположили, что решающим фактором в оценке частоты или вероятности события является его доступность в памяти субъекта в тот момент, когда происходит оценка.

События оцениваются как частые или редкие в соответствии с их доступностью в памяти, которая, в свою очередь, обуславливается такими факторами, как значимость и особый характер событий в то время, когда они происходили, сила вербальных ассоциаций, которые спонтанно вызываются воспоминанием о событиях, а также инструкциями, специально данными таким образом, чтобы событие казалось еще более значимым и заметным в момент оценивания.

Эвристики репрезентативности и доступности, несомненно, связаны друг с другом при оценке причинно-следственных отношений. Если доступ к некоему стимулу в нашей памяти ограничен, то мы не будем объяснять им свое поведение, хотя, возможно, в ином случае он показался бы нам вполне соответствующим требованиям репрезентативности и правдоподобия. В свою очередь, эвристики репрезентативности могут быть основным условием доступности информации при анализе причинно-следственных отношений. Доступность стимула в памяти может быть вызвана в первую очередь тем, что мы оцениваем его как весьма характерную причину, объясняющую наше поведение.

Мы можем привести множество условий, уменьшающих доступность того или иного причинного объяснения, на самом деле верного, или способствующих доступности объяснения, на самом деле ложного. Точно так же иногда действительные причины нашего поведения не репрезентативны для нашего опыта, а факторы, на самом деле не оказавшие на нас влияния, кажутся весьма правдоподобными с точки зрения репрезентативности объяснения. Любое из этих условий приведет к ошибкам в вербальных отчетах. [... ]

Когда наши вербальные отчеты верны?

Результаты наших исследований вполне согласуются с тем, что, как и подсказывает нам здравый смысл, мы часто правильно судим о причинах наших оценок и нашего поведения. Если к человеку подойдет незнакомец, ударит его и уйдет прочь, а потом мы спросим пострадавшего, понравился ли ему этот незнакомец, то наш собеседник ответит отрицательно и при этом совершенно правильно укажет причины такого отношения. Действие, совершенное незнакомцем, — весьма характерная и правдоподобная причина для отрицательного отношения. В целом же условия, способствующие точности вербальных отчетов, можно резюмировать так. Отчет будет точен при условии, что стимул, оказавший влияние на поведение:

а) доступен;
б) является правдоподобным объяснением поведения;
в) отсутствуют факторы, доступные для объяснения поведения, но не оказавшие на него действительного влияния (или их очень мало). [...]




Описание Если мы допускаем, что испытуемые могут давать точные отче¬ты о своих высших психических процессах, перед нами встает несколько вопросов: 1) чем обусловлена точность таких отчетов? 2) есть ли принципиальные отличия между точным и неточным отчетом и в чем они заключаются, 3) возможно ли определить, какие именно отчеты считать точными, а какие нет? [Когнитивная психология: история и современность. Хрестоматия. / Под ред. М. Фаликман и В. Спиридонова. М., 2011. С. 177-192]
Рейтинг
3/5 на основе 2 голосов. Медианный рейтинг 1.
Теги , , ,
Просмотры 7118 просмотров. В среднем 7118 просмотров в день.
Похожие статьи