(ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ)

Раньше все казалось очень просто: каждая вещь имеет свое название, и слово наклеено на нее, как ярлык. Как на кухонной полке у хорошей хозяйки: на каждой банке четкая надпись: «сода», «перец», «соль», «крупа». Надо только подойти и взять нужную банку. Так думали раньше, так думают многие и сейчас.

Как это далеко от истины! Даже Свифт в своих путешествиях Гулливера, попавшего в страну Лапуту, высмеи­вал этих простецов. Они даже решили, что слова совсем не нужны: не проще ли выкинуть ярлыки и просто объясняться вещами? И носили с собою за спиной мешки — вынут нужную вещь и покажут.

Так ли это? Почему же иногда так трудно найти нужное слово? Почему поиски нужного слова могут стать таки­ми же трудными, как поиски утерянных воспоминаний?

Вещь не проста. Она имеет много свойств. Биллиард похож на стол; его сукно похоже на зеленое поле; под ним — грифельная доска, в каждом углу и посредине — сетки... и по нему катятся шары, а стоит он посередине комнаты... А как найти нужное слово — «биллиард»? Не стол, не сукно, не поле, не сетки, не шары, а «биллиард»... И шары складываются пирамидкой... «Пирамидка»? А не «кучкам? Не «гнездо»? Не «тройка»?

Как из множества свойств выделить нужное, задержать всплывающие посторонние ассоциации, из тысячи связей выделить одну, только одну, нужную?

Припоминание слова — всегда выбор из многих возможностей, из многих альтернатив. В одних случаях нужная связь всплывает с большей вероятностью, появление других — почти совсем невероятно. «Наступила зима, и на улице выпал... Ну, конечно, снег!» Вряд ли у кого возникнет другое слово... Здесь есть еще только две-три возможности, выбор еще прост. Ну, а в других случаях дело обстоит гораздо сложнее... «Я вышел на улицу, чтобы купить...». Что именно? Хлеба? Газету? Шляпу?... Возможностей — тысячи, и найти нужное слово можно только, зная всю ситуацию. Здесь вероятность появления нужного слова неопределенна и только контекст подскажет, что следует выбрать из хранилища своей памяти...

А как сделать, если контекста совсем нет? Если человек должен просто найти нужное название?

Это вовсе не так просто, как кажется.

Вы входите в лабораторию и видите прибор. Вы знаете его назначение: он режет залитые в парафин кусочки препаратов на тончайшие срезы, ну так, как в хороших гастрономических магазинах режут ветчину, только в тысячи раз тоньше. Как назвать его? Вы знали это, вы роетесь в своей памяти... Что-то «микро...» «Микро-скоп»? «Мани-пулятор»? «Микро-рез»? Нет, не то... Ах вот, «микро-том»!

Вы идете в музей и хотите вспомнить фамилию грузинского художника, одного из основателей школы примитивистов... «Пассанаур»? Нет... «Пиро-стон»? Нет... «Прангишвили»? Нет, тоже нет... Там что-то напоминало «огонь»... «Пи-ро-техник»? Нет... что-то про турков... «Осман»?... Но — ах вот оно: «Пиросман»!, конечно, «Пиросманишвили»! Наконец, слово найдено и все остальные «слова-попутчики» исчезают.

Такие мучительные поиски у каждого из нас редки, мы ищем так только в тех случаях, когда слово у нас слабо закреплено или когда мы пытаемся найти нужную, но не очень прочно осевшую фамилию, ну вроде чеховского «Овсо-ва», в которой что-то «лошадиное» может напомнить и «Коняшина», и «Оглоблева», и «Ямщикова»... В припоминании названий обычных предметов этого, как правило, не случается, названия очень прочно запечатлены, основной признак вещи, который и отражается в названии, выступает достаточно отчетливо. Ведь в слове «стол» с его корне «стл» — настилать, постилать, настил — этот ведущий признак очень отчетливо выделяется из остальных, а в слове «часы», в слове «паро-ход», «паро-воз» — он настолько ясно выступает, что название сразу всплывает с полной вероятностью и не нужно применять каких-нибудь усилий, чтобы выбрать его из тысячи возможных, сама вещь, с ее четким восприятием обеспечивает этот выбор.

А если мозг поврежден?... Если повреждены те его отделы, которые обеспечивают анализ и синтез зрительно — воспринимаемых предметов, выделяют существенные признаки, тормозят всплывание побочных ассоциаций?... Что тогда?

И. П. Павлов, этот великий знаток тех законов, по которым работает кора головного мозга, говорил, что в нор­мальных условиях она подчиняется «закону силы»: сильные и существенные раздражители вызывают сильную реакцию, их следы прочнее удерживаются и легче всплывают, и только в состоянии истощения или сна действие этого закона нарушается: как сильные, так и слабые раздражения уравниваются, ответы на них становятся одинаковыми, они одинаково удерживаются и их следы начинают всплывать с равной вероятностью...

Вспомните, какие странные ассоциации неожиданно приходят в голову, когда мы засыпаем, какая путаница возникает в это время в наших мыслях и как беспокоящие нас в таком состоянии вещи при полном пробуждении оказываются пустяками.

Патологический процесс вызывает в коре такое состояние, которое И. П. Павлов назвал «тормозным», или «фазовым». Работа пораженной коры теряет свою четкость, существенное начинает плохо отделяться от несущественного, признаки, которые явно выделялись из остальных, доминировали, перестают выступать, «уравниваются» с побочными, мало существенными, и выбор нужного признака и, конечно, нужного слова, из числа всех возможных, которые теперь стали равновероятными, становится страшно затрудненным...

Осколок, проникший в мозг, нарушил нормальную работу тех отделов коры, которые непосредственно связаны с анализом и синтезом сложных связей, с их организацией в определенные системы, с выделением нужных признаков воспринимаемых вещей, с систематизацией и хранением следов речевого опыта. Часть нервных клеток разрушена, часть находится в патологическом, «фазовом» состоянии. Нужно ли Удивляться, что выбор нужного признака, а поэтому и нужного слова становится у него таким трудным, а иногда и вовсе недоступным?..

И он начинает мучительно искать нужное слово, перебирая десятки других, «слов-попутчиков», делая это так, как делаем мы, когда ищем забытую фамилию. Он пытается найти тот класс, к которому относится это слово, заменяя его слишком общим названием: «Ну, это... ну, как его... эта вещь... эта штука... это животное...». Он пытается нащупать какой-то контекст — может быть это поможет найти ему нужное слово... «Ну вот... они так хорошо пахнут... Эти красивые, красные, душистые... розы!!».

Он пытается вызвать «автоматически» то, что не получается произвольно, и иногда, только иногда, это удается ему.

К каким только приемам он ни прибегает в этом мире нарушенной вероятности... И как отличается этот процесс припоминания слов-названий от всплывания наглядных образов, где выбор из таких равно вероятных альтернатив не нужен... Как отличается нарушенная «речь-память» от полностью сохраненной памяти событий.

«Я пробую вспомнить: «Это... столетник, это... фикус, это... рождественник, а это...» и я не мог вспомнить несколько банок с цветами, которые держит моя мать для красоты окон.

А вот сейчас я никак не вспомню, как называется такая погода?.. облака... тучи... ветер... Я пробую называть разную погоду: «Дождь, вихрь, солнце...», а вот нужное слово я все еще никак не могу вспомнить.

Отчего и почему происходит такая задержка в моей голове — я, конечно, не знаю. Но эти задержки и невспоминания всюду мне мешают помнить, говорить, понимать, осознавать, произносить речь в самых обычных условиях в своей семье, и я из-за них всюду страдаю в любой час, в любую минуту...

Но ведь часто я вспоминаю что-нибудь общее из слов и мыслей, а вот что-нибудь определенного не могу вспомнить.

И мне приходится все время опираться на общие слова, которые могут заменяться, не очень редко изменяя смысл заменяемого слова...

Когда я часто покупаю один и тот же продукт, то я часто начинаю его произносить, чаще его вспоминаю и уже почти всегда могу назвать это слово. А когда я реже покупаю тот или иной продукт, то я его ни за что не вспомню и вынужден пользоваться показом «а витрину: «Дайте мне... вот... эту... вещь!» И так до сих пор все это...

Все слова (по моим наблюдениям!) можно разделить на три рода: 1. Одни слова, хотя и медленно, но вспоминаются (снег, солнце, лес, трава, кошка, птица, человек и т. д.). 2. Другие слова, как, например, спина, шея, пихта, сосна, зяблик, ландыш и т. д., вспоминаются не до конца, а в пределах определенной области. Так, например, я уже вспомнил слово «спина», и я уже понимаю, что это слово является частью общего значения слова «человек», т. е. «спина» является частью человека, но какой частью, и где она расположена — я не знаю. 3. Третий род слов, как, например, химия, экстракт, кредит, экспедиция, тригонометрия, алгебра и т. д., вовсе потеряли свое значение, и от этих слов остались только одно чувство знакомости, что когда-то (перед ранением) я знал их значения очень хорошо.

В итоге выходит, что я «забыл» в результате ранения очень многое, забыл все, чему учился без перерыва ровно четырнадцать лет».

И так продолжается много лет: борьба за каждое слово, которое не в силах найти пораженный мозг, у которого так сужен объем, необходимый ему, чтобы удержать целые системы, в которые прочно уложились бы слова, системы, которые так помогают без труда найти нужное слово... Поэтому-то и возникают такие трудности: вот появилось нужное слово, но мысль перебегает к другому, а первое уже исчезло, и его нужно снова искать. Это не только суженная, обедненная, это потерянная память, и с годами это не исчезает.

«Моя голова была словно под каким-то тяжелым замком: с трудом откроешь одно слово, потом долго ищешь другое слово целыми минутами, а то и часами. И пока ищешь новое слово из памяти для своей мысли, первое слово, держащееся в памяти, быстро забывается, а часто и мысль, держащаяся в голове тоже вдруг исчезает куда-то из памяти...

И вот до сих пор — более 20 лет — я все еще никак не могу сразу вспомнить названия. Уж давно бы, кажется, пора было бы заучить за эти годы слова, которые тысячу раз повторялись... А я все не могу сделать это».

В частоколе нерасшифрованных слов и не воплощенных мыслей

Но ведь речь только начинается отдельными словами; слова складываются в фразы, фразы в целые отрывки, в повествования, передачу сложной мысли. А как связать ее, эту общую мысль, если для понимания каждого слова нужно время, если смысл его приходит не сразу, если только что понятое слово тут же забывается, как только он переходит ко второму, если мысль тоже вдруг исчезает куда-то из памяти.

И слушая то, что ему говорят, включив радиопередачу, пытаясь разобраться в содержании целого рассказа, он оказывается в частоколе отдельных образов, несвязанных друг с другом, разбитых на куски, требующих расшифровки и так и остающихся нерасшифрованными...

«Когда я слушаю хотя бы короткую речь даже своей матери, я не успеваю схватить и понять в речи что-то главное. Я хватаюсь за первое или за последнее слово и пробую осознать это слово, забывая про все остальные слова...

Вот я сижу в зале, слушаю рассказы и постановки приезжих артистов. Вот рассказчик рассказывает что-то, все смеются чему-то. Я тоже смеюсь, глядя, что все смеются, хотя я совсем ничего не понял, что говорил рассказчик, я только тогда искренне засмеялся, когда артист закачался и упал, представляя себя пьяным. А так я не в силах в речах людей схватить сразу то, что они говорят, и не в силах упомнить то, что они говорили в речи словесной...

Когда мне говорят что-нибудь люди или же, например, я слушаю радио, то я большей частью слышу и слушаю разговор, говор людей, радио, но не все могу понять из этих разговоров и не понимаю больше половины. Я большей частью слышу слова, которые представляют собою тоже «белые пятна». Это значит, что из речи людей я успеваю схватывать только несколько слов, и подолгу начинаю осознавать значения этих слов, а как только я осознаю значения одного, двух, трех слов, остальные слова исчезают бесследно в потоках речи.

Вот, например, я слышу слово «катастрофа», и я начинаю переспрашивать человека, затем начинаю думать, что же означает это слово «катастрофа», и я думаю над этим словом, думаю... и вдруг я вспоминаю значение этого слова, а именно — поезд свалился под откос. А пока я вспоминал значение слова «катастрофа», прошло тоже определенное время.

Это стало обычным явлением в моей поврежденной памяти...

Когда я слушаю радиопередачу, мне кажется, что я понимаю, что говорится в передаче, только все быстро забывается из передачи прямо на ходу. Но когда станешь обращать внимание на переданное слово, то оказывается, что я не припомню назначение данного слова или долго вспоминаю, что оно значит, или вовсе забыл (или начинаю забывать) назначение данного слова. Конечно, слушать радиопередачу легче и покойнее, нежели читать книгу по буквам, по слогам с раздраженным зрением. Зато при слушании радио я не в силах остановить его, чтобы подумать о том, о сем. И от слушания радиопередачи после ранения у меня ничего не остается в памяти. При чтении же газеты, книги я могу остановиться, перечитывать те или другие слова, фразы, понятия. И от чтения тоже быстро все забывается, но все же что-то важное и общее из прочитанного некоторое время удерживается в памяти лучше, чем при слушании радиопередачи. Но зато само чтение становится все мучительнее для меня год от года».

Вот ему несколько раз читается отрывок, в котором нарочно нагромождены сложные соотношения вещей: «Справа и слева от дома росли высокие деревья редкого вида с большими плодами, скрытыми под листьями и похожими на еловые шишки. Повсюду были развешаны фонарики, изготовленные из цветной бумаги в виде веселых рожиц со ртами до ушей, отражающиеся в пруду, по которому плавали четыре белых лебедя».

Что у него остается после первого, второго, третьего чтения?

Частокол слов и образов, разорванные куски фраз. Что-то про деревья, что-то про лебедей, что-то про зеркало. Отрывок читается снова и снова, а разобщенные куски не выстраиваются в стройную систему, отрывок так и не превращается в стройное целое, над отрывком приходится вести упорную работу, как будто перед ним лежит клинопись, значение каждого элемента которой, подумав, можно установить, но весь текст остается неясным и требует длительной расшифровки.

«Нет... не уловлю ничего... тут что-то говорится о том... Это... сейчас... трудно сказать... про фонарики... и про лебедя в пруду... и слева и справа... вроде леса... лебеди... и фонарики...

Тут... слева и справа... имеются... эти... деревья... и плоды... и еще фонарики... и плавающие лебеди... и дом... и возле этого дома... фруктовые деревья... они напоминают еловые шишки... и еще... фонарики... и еще пруд... и плавающие лебеди... и около них рожицы... ну... фонарики... а между фонариков... цветные бумажки... нет не пойму!».

Это действительно частокол нерасшифрованных образов. Он пытается посещать кружки, он пробует учиться. Но и тут перед ним возникают непреодолимые трудности.

«Я слушаю речь учительницы, и мне кажутся понятны ее слова, вернее, они мне кажутся знакомыми, но когда начинаешь вслушиваться в каждое слово и даже останавливаться на отдельном слове, то я не припомню смысл слова, его образ... А речь идет, слова бегут, бегут и исчезают куда-то на ходу из памяти, и их не припомнишь ни за что. А вот О. П. подходит ко мне и спрашивает, что мы делали на прошлом занятии. Я долго молчу. Несколько дней я читал эту главу, кое-что записал наиболее важное из этой главы и вчера прочитал свою запись по этой главе. А вот сейчас надо бы пробежать глазами свою запись, а вот прочесть свои слова, свое же написанное мне очень тяжело (а чужой почерк и вовсе плохо понимаю), так как я читаю буквы очень медленно и уж, конечно, пробежать свою же запись мне невозможно, тем более, что руководитель кружка спрашивает и ждет от меня ответа. Наконец, я вспомнил что-то из вчерашнего и начал говорить что-то общее несколькими словами. Но мысль я так и не мог передать».

И конечно, все это не ограничивается трудностями понимания. Ему тяжело, нет, просто невозможно, не только расшифровать плавно текущую речь докладчика и за потоком фраз увидеть их логический смысл; ему не только тяжело слушать чужую связную речь, он неспособен и сам сформулировать мысль, дать связное высказывание. Всплывают отрывочные слова, они роятся как пчелы, перебивают и тормозят друг друга, они забываются на ходу и мысль не превращается в речь, то, что он хочет передать, остается невысказанным.

И он не может пойти в учреждение, сформулировать просьбу, не может выступить па кружке, задать вопрос, рассказать хотя бы совсем кратко то, что ему так хочется передать.

«Когда я пытаюсь обращаться в какое-нибудь учреждение по какому-нибудь вопросу, то я целый день только и думаю, что и как я это скажу. Я долго боюсь заходить в кабинет из боязни, что не вспомню нужное слово, или пару, или тройку слов для беседы, так как слова, нужные для моей мысли, быстро, на ходу забываются, и я жду нужных слов, которые то появятся, то исчезнут...

А пока я перебирал слова, нужные для моей речи, еще в коридоре, в комнате же начальника я забывал все эти слова. Начальник смотрит на меня и спрашивает: «Что тебе нужно?» А я, как нарочно, не могу припомнить, что я хотел говорить, все слова разбежались из памяти. И с головой что-то стало нехорошо — ничего не вспомню...

Я пришел в клуб. Слушаю лекцию. По окончании лектор просит задавать вопросы. Я тоже решаюсь задать вопрос. В это время я чувствовал себя более нормальным, то есть голова болела и шумела слабее. Лектор просит меня назвать вопрос. Я слышу это, но почему-то не могу говорить, не могу сказать ни одного слова, ни одной буквы и моя речь словно захлопнулась, закрылась на какой-то непонятный ключ. Весь зал смотрит на меня, ждет, что я скажу... и я почему-то не могу ни только говорить, но и не могу произнести ни одного звука, хотя я в этот раз не был взволнован, был спокоен. Видя, что я или забыл, что нужно говорить, или, подумав, что я полупьян, соседи по стульям сказали: «Ну, садись тогда». И я сел на стул. Но лектор, видя, что никто ничего не говорит, снова сказал мне: «Ну, какой вопрос вы хотели задать?».

То же происходит тогда, когда он сам, наедине с собой, когда ему нужно написать то, что он задумал... Но здесь легче, и труднее: легче потому, что то, что он написал на бумаге, остается и к нему можно снова возвратиться; труд­нее потому, что пока он это делает, мысль исчезает, и он снова должен искать ее.

«Вот пришла в голову мысль, образ, я начинаю вспоминать слова для этой мысли; вот я уже начинаю
писать слова — одно, другое и... вдруг я забыл свою мысль, которая только-то теплилась, забыл, что я хотел дальше писать; я смотрю на написанные уже два слова, но не вспомню, какую же мысль я хотел вложить в эти слова, которые только что начал писать. И моя мысль пропала, сколько бы я не пытался ее вспомнить.

Вот возникает мысль, хорошая мысль, я начинаю брать в руки карандаш и... мысль уже пропала, исчезла из моей памяти, и она уже не вернется в этот день, а может быть и на следующий день, а если даже и вернется в какой-нибудь день, то я ее уж не узнаю, и она уже потеряет для меня смысл, потому что я уже пишу дальше другие мысли и слова».

Какой же титанический труд он должен был потратить, чтобы все-таки, несмотря ни на что, написать свою повесть, описать то, что с ним произошло...

Значит он живет не только в частоколе нерасшифрованных образов; он живет в мире невоплощенных мыслей, в мире невысказанных слов.