Такой взгляд сделался настолько распространенным, что многие психологи и философы считают более интересным узнать, что делается за кулисами, в бессознательном, чем то, что происходит в сознании: последнее ведь хорошо знакомо нам из повседневного опыта, а о бессознательном мы ничего не знаем, и узнать о нем что-либо было бы интересным обогащением наших сведений. Конечно, такое сравнение сознания со сценой ошибочно. Когда действующие лица сходят со сцены, она остается; она существует вне их и независимо от них. Но когда исчезают сознаваемые нами процессы, сознания не остается; оно всегда изменяется вместе с ними и вообще не представляет ничего, что могло бы быть различаемо от них. Когда актер ушел со сцены, мы знаем, что он находится где-нибудь вне ее. Когда же из сознания исчезло представление, то мы вообще ничего более о нем не знаем. Когда мы говорим, что оно потом возвратилось, то, строго говоря, мы употребляем неверное выражение, потому что то же самое представление никогда вновь не возвращается. Позднейшее представление может более или менее походить на прежде бывшее, но оно, вероятно, никогда не бывает тожественно с ним. То в нем имеются составные части, которых не было в прежнем, то нет таких, которые раньше были. Поэтому едва ли найдется другой взгляд, который вносил бы в психологию большую путаницу, чем тот, что представления суть неизменные объекты, которые могут подниматься и опускаться, тесниться и сталкиваться, к которым при случае через посредство органов чувств могут присоединяться новые, но которые, раз существуя, ничем не различаются, кроме их непостоянного распределения в сознании и бессознательном, и разве еще неодинаковой степенью ясности. В действительности представления, как и все другие психические события, суть процессы, происшествия, а не предметы. Представление, которое мы принимаем за ранее бывшее или за тождественное ранее бывшему, никоим образом не есть это прежнее представление; точно так же слово, которое я пишу, картинка, которую я рисую, не тождественны с тем же словом, написанным раньше, с подобной картиной, прежде нарисованной. Впрочем, при этих внешних действиях при случае позднейшее произведение может еще более походить на прежнее, чем это возможно при продуктах нашей внутренней жизни, ввиду более запутанных условий их возникновения. Между тем то обстоятельство, что новые процессы представляют соотношения и сходства с ранее бывшими, вовсе не может доказать продолжение существования представления как такового; ведь никто из сходства какого-нибудь привычного движения, например движения пера при писании определенного слова, не станет заключать, что это движение невидимо продолжалось с того момента, когда я совершал его в первый раз, и сделалось опять видимым, когда я вновь стал писать это слово. Если же представления не бессмертные существа, а преходящие события, повторяющиеся в более или менее измененном виде, то вместе с тем отпадают сами собою и все эти гипотезы. В то же время бессознательное теряет приписываемое ему значение особого рода духовного бытия; если различать таковое от сознания, то оно могло бы разве служить для установления признаков или условий, которые должны присоединяться к духовным объектам, для того чтобы они могли быть сознаваемы.
Точно так же оказались бесплодными все попытки определить сознание как особый духовный факт, существующий рядом с внутренней жизнью. Если, например, полагали, что можно смотреть на сознание как на способность внутреннего наблюдения, как на так называемое «внутреннее чувство», то ясно, что при этой аналогии делалась подобная же ошибка, как при сравнении сознания с театральной сценой. Воспринимающий орган и воспринимаемый объект представляют две вещи; сознание же и процесс, происходящий в сознании, никоим образом не суть две вещи. Деятельность наблюдения и внимания без сомнения представляет нечто, принадлежащее к так называемым процессам сознания. Но это только один из числа других фактов сознания, а следовательно, такой, который предполагает существование сознания, а не сам обусловливает его возможность. То же самое нужно сказать и про другое объяснение сознания. А именно, говорят, что в сознании мы различаем много представлений, и поэтому сознанию должна быть свойственна способность различения; оно само должно быть различающей деятельностью. Но и здесь возникает вопрос, представляет ли различение процессов, непосредственно воспринимаемых нами в себе, такое условие, которое предшествует этим процессам, и не есть ли оно, наоборот, их следствие, возможное лишь на основании их. Чтобы можно было различать объекты, они прежде всего должны быть налицо. У ребенка сливаются в одно представление многие отдельные объекты, которые различаются развитым сознанием. Следовательно, различение и наблюдение суть процессы, которые предполагают сознание, а потому они и не могут составлять его сущности. Сознание же не представляет духовного процесса, совершающегося рядом с другими, а состоит лишь в том, что мы имеем внутренний опыт, замечаем в себе представления, чувства, волевые движения. Все эти процессы сознаются нами, поскольку они в нас имеются; они не сознаются нами, когда их нет. Выражения вроде «порог сознания», «появление и исчезновение из сознания», «объем сознания» и т. п. представляют просто образные обороты речи, которые полезны для краткого обозначения известных фактов внутреннего опыта, но в которых никогда не следует усматривать описания самих фактов. Единственное, что действительно соответствует переходу через порог сознания,— это то, что происходит нечто, чего раньше не происходило, а исчезновению из него что не происходит более того, что происходило раньше, точно так же как под объемом сознания мы подразумеваем лишь совокупность наличных в данный момент психических процессов.
Таким образом, хотя сознание и не представляет реальности, существующей наряду с отдельными фактами сознания, все же это понятие остается необходимым для современной психологии, так как мы непременно должны объединить одним общим выражением всю совокупность душевных процессов, данных нам одновременно или в последовательной связи. Ввиду того что это выражение лишь -указывает на наличность внутренних происшествий, но не определяет, каковы они, оно и представляет удобное вспомогательное средство, для того чтобы дать себе отчет о связи всех психических фактов, с которыми мы раньше познакомились в отдельности. Итак, понятие сознания не имеет другого значения, кроме того, что указывает на эту связь одновременных и последовательных душевных процессов, и проблема сознания состоит в том, чтобы указать, в какие взаимные отношения вступают отдельные явления для формирования всей душевной жизни. Затем для простоты изучения будет полезно, если мы предварительно ограничимся той стороной сознания, которая касается представлений, и только тогда, когда проблема сознания в отношении их будет исследована в только что упомянутом смысле, разберем, как дополнения, область чувств и воли, подобно тому, как мы это делали уже при анализе отдельных душевных процессов. Но скоро окажется, что в этом случае, когда дело идет о связи психической жизни, невозможно будет повсюду строго придерживаться такого порядка, так как именно на связи и взаимные отношения представлений чувственная сторона душевной жизни всегда имеет определяющее влияние. Поэтому нельзя будет в таких случаях не указать, хотя бы мимоходом, на чувственные и волевые моменты сознания.
Естественно, что первый вопрос, возникающий под условием такого ограничения, будет следующий: сколько представлений могут в данный момент иметься в сознании? Содержание этого вопроса далеко не так точно, как это кажется. Ведь обозначение числа составных частей целого, очевидно, зависит от того, что мы признаем за такие составные части. Представления же, независимо даже от их постоянной смены, находятся в нашем сознании в разнообразнейших соединениях. Поэтому легко может возникнуть сомнение, следует ли смотреть на данную часть содержания сознания как на самостоятельное представление или же скорее как на часть другого сложного представления. Мы можем пока отложить принципиальное решение этого трудного предварительного вопроса, так как для предстоящей цели будет достаточно, если мы станем держаться практического критерия. Поэтому мы будем считать самостоятельным отдельным представлением всякое такое, которое не связано привычной ассоциацией со всеми другими, имеющимися одновременно. Если мы, например, предложим глазу ряд букв X В Р, то каждая из них, хотя все они пространственно связаны, составляет сама по себе отдельное представление, так как, будучи рассматриваемы как целое, они не образуют никакого нового сложного представления, которое могло бы вступить в определенные связи с другими представлениями. Если же мы, напротив, предложим глазу три другие буквы, Л Е С, они уже более не образуют отдельных представлений, существующих сами но себе, по крайней мере для того, кто их читает как слово, а связываются в одно сложное представление. Из этих соображений выясняются две вещи, которые следует иметь в виду при всех попытках как бы то ни было определить объем представлений в сознании. Во-первых, только по объективным и субъективным условиям, имеющим место в каждом отдельном случае, можно решить, какие представления должны считаться самостоятельными единицами, какие нет. Действительно, поучительно, что одно и то же объективное впечатление может быть воспринято, смотря по субъективным условиям, в одном случае как одно представление, в другом — как несколько. Во-вторых, результаты, найденные при одном определенном характере представлений, не могут быть перенесены на всякие другие. В особенности следует заранее ожидать, что сложные представления могут быть объединены сознанием в меньшем числе, чем сравнительно простые.
Когда был в первый раз поднят вопрос об объеме сознания, то не были приняты во внимание эти условия и вообще был выбран не такой путь, который мог бы повести к какому бы то ни было точному результату. Делались выводы из известных метафизических предположений, вроде того, что душа, как простое существо, может заключать в себе в каждый момент лишь одно представление, или же довольствовались одними самонаблюдениями. Насколько мало последние могли быть продуктивны, в этом легко убедиться каждому, кто хоть раз серьезно задал себе вопрос: сколько представлений нахожу я в себе? При таком опыте легко понять причину бесплодности подобных стараний. Как только задан этот вопрос, так уже момент, к которому он относится, прошел, и следующий тоже не может быть фиксирован. Таким образом совершенно невозможно отличать данное в какой-либо момент от последующего. Но этот недостаток непосредственного самонаблюдения в то же время указывает нам также способ, с помощью которого можно попытаться помочь этому недостатку экспериментальным путем. Следует лишь так обставить условия наблюдения, чтобы не было так легко смешать одновременное с последующим. И эти условия будут соблюдены, если предоставить какой-нибудь области чувств на одно мгновение большее число впечатлений, чем сколько их может перейти в представления, и определить, сколько из этих впечатлений будут действительно.представлены. При этом, однако, было бы ошибочно думать, что в таком случае слияние мгновенного впечатления с последующими представлениями совершенно невозможно. Если, например, показать глазу при помощи мгновенного освещения некоторое число зрительных объектов, то изображения, воспринятые в первый момент, дополняются другими, вступающими в сознание вслед за тем. В этом можно убедиться, держа в темноте перед глазами книгу на расстоянии ясного зрения и освещая ее мгновенной электрической искрой. Хотя в первый момент удастся разобрать лишь одно слово, но потом, при помощи воспоминания, можно довести до ясного восприятия еще другие, и притом очень часто дополнительно прочитанное преобладает над узнанным сразу. При этих опытах выясняется также и другой факт, дающий возможность пользоваться такими наблюдениями для заключений о состоянии сознания в определенный момент, а именно удается ясно различать представление, постепенно построенное на основании первоначального впечатления, от изображения, прямо соответствующего этому впечатлению. Причина этого лежит в том, что здесь каждый момент уже не тождествен ни с предыдущим, ни с последующим, а, напротив, отличается отчетливым признаком, а именно мгновенно появившимся и вновь исчезнувшим освещением. Но этим облегчается для самонаблюдения возможность или устранять дополнения первоначального образа представления, или же по крайней мере выделять их безошибочно. В этом случае, как и везде, психологический эксперимент не делает самонаблюдение излишним, а в действительности делает его только возможным, создавая условия, требующиеся для точного наблюдения.
Рис. 1
Сами по себе подобные наблюдения с мгновенными впечатлениями могут быть произведены в области всех чувств. Лучше же всего для этого пригодны зрительные впечатления, так как при них впечатления легче всего могут быть выбраны таким образом, чтобы быть воспринятыми как самостоятельные представления, хотя само впечатление, вследствие физиологического последующего действия светового раздражения, не вполне мгновенно. Но это последующее влияние при мгновенных впечатлениях столь непродолжительно, что в данном случае может быть совершенно оставлено без внимания. Для такого опыта служит приспособление, изображенное на рис.1, устроенное для демонстрации явлений в большой аудитории. Если желательно устроить наблюдения для одного себя, то, конечно, размеры аппарата могут быть гораздо меньше. Наш аппарат состоит из черной ширмы, спускающейся по желобкам перед вертикальной черной стеной высотой около 2 метров, когда надавливают на пружину F. В доске находится квадратное отверстие, достаточное для того, чтобы вместить некоторое число зрительных объектов, которые могут переходить в отдельные представления, например буквы. Отверстие помещается таким образом, что при поднятом положении ширмы оно приходится против черной стены, но во время падения с большой быстротой проходит перед наблюдаемыми зрительными объектами и сейчас же снова закрывает их. На части ширмы, находящейся под квадратным отверстием, помещен маленький белый кружок таким образом, что перед падением ширмы он покрывает как раз середину открывающейся потом на короткое время зрительной плоскости. Этот кружок служит точкой фиксации, чтобы придать глазу благоприятнейшее положение для усвоения впечатлений. На рис. 1 А аппарат представлен немного сбоку, на рис. 1 В — спереди. На рис. 1 А ширма поднята и закрывает зрительные объекты. На В изображен момент ее падения, так что видно несколько рядов букв. Если мы представим себе, что движение ширмы продолжится, то в следующее мгновение буквы будут снова закрыты верхней сплошной частью ее. Величина и распределение зрительных объектов, а равно и расстояние наблюдателя от аппарата должны быть таковы, чтобы все представляемые на рассмотрение отдельные изображения попадали в область ясного зрения. Конечно, при этих опытах, строго говоря, каждый объект видим не одно мгновение, а в течение измеримого, хотя и относительно короткого времени, и этот промежуток времени, кроме того, не совсем одинаков для различных объектов. Так, например, аппарате, изображенном на рис.1, продолжительность видимости составляет для верхнего ряда 0,09, для нижнего 0,07 и для обоих средних 0,08 секунды. Но это время настолько коротко, что ввиду гораздо большей продолжительности последовательных изображений, а также преследуемой нами здесь цели на него можно смотреть как на действительное мгновение.
Произведенные таким способом наблюдения учат, что легко можно воспринять четыре, часто даже пять независимых представлений, например букв, цифр, линий различного направления. Если же выбрать такие отдельные впечатления, которые в нашем представлении вступают во взаимную связь, то это число увеличивается втрое. Например, удается еще разобрать в одно мгновение два двухсложных слова по 6 букв каждое.
При этих наблюдениях обнаруживаются еще и другие явления, из которых следует, что этим путем невозможно прийти к действительным выводам о всем объеме сознания. А именно замечается, что буквы, слова и числа, отчетливо воспринимаемые в момент прохождения, никоим образом не исчерпывают всего наличного в этот момент содержания сознания, а в сознании рядом с этими отчетливо воспринятыми впечатлениями имеются еще другие, отчасти менее ясные, отчасти совсем неясные. Например, рядом с 4 или 5 буквами, которые удалось прочесть, замечаются приблизительные очертания еще некоторых, и, кроме того, получается еще неопределенное представление каких-то других зрительных впечатлений. Итак, оказывается, что на основании этих опытов можно судить лишь о числе представлений, имеющихся в нашем сознании ясно и отчетливо, но не о совокупном числе наличных в нем вообще представлений. Число таких ясных представлений для чувства зрения, когда они относительно просты и обычны, бывает от 4 до 5, в случае же их сложности и в зависимости от ее степени - от 1 до 3, причем тогда число простых представлений, которое заключается в ясных их сочетаниях, может доходить до 12. Кроме того, надо еще заметить, что хотя обыкновенно впечатление, совпадающее с точкою фиксации, усваивается отчетливее всех других ясных представлений, но это не обязательно и не всегда так бывает; преимущественно при произвольном направлении внимания на лежащие в стороне объекты последние могут преобладать над прямо видимой точкой.
Хотя избранный нами путь и не привел к заключениям о действительном объеме сознания, но все-таки стоит немного остановиться на полученных результатах. Независимо от того, что можно извлечь из них относительно числа ясно воспринимаемых в одно мгновение представлений, особенно замечателен сам по себе факт различных степеней ясности представлений. Впрочем, уже от проницательного взгляда Лейбница не ускользнуло различие ясных и темных представлений, и с тех пор этот факт стал неоспоримым приобретением психологии. Но такое определенное и непосредственно наглядное восприятие различных степеней ясности, какое дозволяет метод мгновенных впечатлений, невозможно добыть с помощью простого самонаблюдения. Вместе с тем этот экспериментальный метод показывает, насколько был прав Лейбниц, принимая не отрывочный, а постепенный переход между степенями ясности представлений. Действительно, если мы выше при опыте с мгновенными впечатлениями различали три рода имеющихся в сознании представлений — ясные, более темные, при которых еще отчасти возможно распознавание их от других, и совершенно темные, при которых воспринимается только присутствие содержания сознания, принадлежащего определенной области чувств,— то этим именно и указываются различные степени ясности с постепенным переходом от одной к другой. В подобном же смысле мы можем также воспользоваться выражениями Лейбница для главного контраста, с которым мы здесь встречаемся, называя вступление в сознание темного представления перцепцией, а вступление ясного — апперцепцией. С этими обоими названиями не следует связывать никаких дальнейших ни метафизических, ни даже психологических предположений. Они должны единственно выражать факт, для которого по принятому в науке обычаю мы выбираем то название, которое было дано первым, обратившим внимание на данное явление. Хотя Лейбниц и позднейшие авторы соединяли с этим названием еще предположения, не заключающиеся в наблюдаемом явлении, но мы оставляем такие предположения в стороне. Так как отношение ясных представлений к темным содержит очевидную аналогию с ясно и неясно видимыми объектами поля зрения, то естественно перенести различие перцепции и апперцепции на самосознание подобным же образом, как это обыкновенно делается для отношения остроты зрения к полю зрения. Тогда перципированными представлениями будут те, которые лежат в поле зрения сознания, а апперципированные будут соответствовать точке его фиксации.
Но что же мы подразумеваем под ясностью представления? Это слово, как и все названия для психологических понятий, перенесено с внешних предметов на представляющего субъекта. Мы называем ясными ярко светящиеся или прозрачные объекты, т. е. такие, которые облегчают зрению или их собственное восприятие, или восприятие других предметов. Поэтому, будучи применено к сознанию, это слово может выражать лишь подобное же преимущество по отношению к внутреннему восприятию. Представление ясно, когда оно усвоено внутренним восприятием полнее другого, которое мы вследствие этого самого различия называем темным. Единственное отклонение первоначального понятия от переносного значения заключается в том, что там качество ясности может принадлежать самому предмету независимо от нашего восприятия, тогда как здесь представление всегда лишь настолько ясно, насколько оно ими ясно воспринимается, и это различие опять-таки происходит от того, что наши восприятия душевных процессов и сами душевные процессы вполне совпадают. Представления суть представления лишь постольку, поскольку мы их воспринимаем, а внутреннее восприятие заключается не в чем ином, как в факте самих внутренних процессов; мы лишь рассматриваем их с различных точек зрения, когда обозначаем их в одном случае как представления, чувства и т. д., в другом —все вместе, как внутренние восприятия.
Обыкновенно ясность и отчетливость представлений смешивают, определяя одно из этих понятий другим, так что говорится или «отчетливо то, что может быть ясно познано», или «ясно то, что отчетливо воспринимается». Действительно, оба эти свойства по большей части взаимно связаны. Несмотря на это, они не тождественны, а каждое из них обозначает различную сторону или различный мотив преимущества данного представления. Ясным представление называется единственно вследствие его собственных качеств, как, например, обращаясь к внешнему миру, чистый воздух называют ясным, а не отчетливым, потому что он так прозрачен, что сквозь него можно видеть все предметы. Напротив, отчетливым представление называется по отношению к определенности его разграничения от других представлений. Так, видимый в ясном воздухе предмет сам представляется отчетливым, потому что является резко разграниченным от окружающего. Точно так же тон бывает ясный, когда мы можем вполне представить его себе в свойственном ему качестве; он отчетлив, когда его можно определенно отличить от других составных частей сложной звуковой массы или от других звуковых впечатлений.
По отношению к нашим представлениям ясность и отчетливость обозначают качества, непосредственная причина которых может заключаться только в деятельности представления или, что то же самое, в деятельности внутреннего восприятия, так как при одинаковых объективных условиях одно и то же представление может быть то ясно, то более или менее темно. Поэтому в особенности не следует смешивать ясность представления с его силой. Последняя зависит лишь от интенсивности ощущений, составляющих его содержание. При представлениях, обусловленных впечатлениями органов чувств, интенсивность определяется силою чувственных раздражений, а при воспроизведенных представлениях—другими обстоятельствами, которые не имеют ничего общего с ясностью их. Зато сила ощущения во всяком случае составляет момент, который вообще благоприятствует ясности и отчетливости, так как при прочих равных условиях более сильное представление бывает обыкновенно и более ясным и в особенности очень слабые представления лишь редко бывают ясными и отчетливыми. Тем не менее вследствие субъективных условий восприятия сильное представление может быть в то же время темным и неотчетливым, а слабое — ясным и отчетливым. Можно, например, ясно и отчетливо слышать очень слабый обертон звука, а более сильный основной тон менее отчетливо и, наконец, побочный сильный шум совсем неясно.
Из всего этого вытекает, что источник ясности представлений может лежать лишь в состоянии сознания. Поскольку на это состояние имеют влияние сила впечатления и интенсивность образов воспоминания, постольку же они влияют на ясность и отчетливость наличных представлений; но так как состояние сознания зависит без сомнения не от одних только этих условий, то они не имеют также решающего значения для ясности представлений. Итак, ясность может означать лишь то качество, благодаря которому одно представление в нашем внутреннем восприятии получает преимущество перед другими. Но нетрудно заметить, что это определение понятия есть только перефразировка слова «ясно». В самом деле, мы не можем определить, что такое ясность представления, так же как интенсивность и качество ощущения. Мы можем отличать одно от другого эти основные свойства наших душевных процессов, уясняя, как каждое из них может изменяться независимо от других при определенных условиях. Но кто сам не испытывал этих различий представления, тот никоим образом не мог бы усвоить их, так же как слепорожденный не может понимать различия цветов.
Уяснение представления всегда сопряжено с такими побочными явлениями, которые не только содействуют различению ясных и темных представлений в нашем внутреннем восприятии, но и бросают некоторый свет на субъективные условия процессов, противопоставленных выше друг другу под названиями перцепции и апперцепции. Эти явления двоякого рода. Они состоят частью из ощущений, частью из чувств. Ощущения, сопровождающие апперцепцию, принадлежат к классу мышечных. Они особенно отчетливо замечаются при внешних чувственных восприятиях. Когда мы обращаем особенное внимание на определенный звук или зрительный объект сравнительно с другими звуковыми или световыми впечатлениями, то мы замечаем в ухе или в глазу мышечные ощущения определенной силы, которые, по всей вероятности, должны быть отнесены к мышце, напрягающей барабанную перепонку, и к мышцам аккомодации и движения глаз. Подобные же ощущения, только в меньшей степени, могут замечаться также при образах воспоминания, по крайней мере при более живых. Перемещая мысленно видимое изображения на известное расстояние, мы приспособляем к нему также мышечный аппарат нашего глаза. Ухо может прислушиваться с таким же ясно воспринимаемым чувственным напряжением к тонам припоминаемой нами мелодии, как к действительно слышимым. Такое соучастие чувственных ощущений присуще даже тем бледным образам представления, из которых состоит наше отвлеченное мышление. Когда мы припоминаем какое-нибудь имя или обдумываем трудный вопрос, то мы замечаем ощущения напряжения отчасти в глазу, к чувственной области которого относится вообще большинство наших представлений, отчасти также во лбу и в висках, где подкожные мышцы, участвующие в мимических движениях, приходят в напряжение, идущее приблизительно наравне с внутренним напряжением.
Насколько напряжение только что названных мышц зависит от мимических выразительных движений, эти ощущения составляют непосредственный переход ко второму явлению, сопровождающему апперцепционные процессы — к чувствам, без которых такие выразительные движения никогда не совершаются. Чувства отчасти предшествуют наступлению апперцепции, отчасти бывают одновременны с нею. Но в обоих случаях они различны, хотя также постепенно переходят друг в друга, так что предшествующие и сопутствующие чувства образуют одно общее течение чувств: оно благодаря этим свойствам уже приближается к аффектам, о которых мы будем говорить ниже, и нередко превращается в настоящий аффект. Как ранее упомянутые ощущения, так и чувства, присоединяющиеся к апперцепции, воспринимаются отчетливее тогда, когда степень ясности представления значительнее, в особенности же когда этот эффект создан преимущественно внутренними свойствами сознания, а не внешними условиями, а также и при припоминании какого-нибудь представления и воспроизведении его в памяти, далее при ожидании какого-нибудь впечатления и в других подобных случаях. Предшествующее чувство, даже когда состояние не есть состояние собственно ожидания, всегда имеет большое сродство с тем, которое бывает при последнем. Чувство же, сопутствующее апперцепции, может быть сравнимо с чувством удовлетворения, разрешения имевшегося напряжения или, когда являются какие-нибудь препятствия, с чувством разочарования, неудачи. Конечно, эти чувства наблюдаются в резкой степени лишь при тех особых условиях, которые свойственны состояниям ожидания, припоминания и т. п. Но, как мне кажется, точное самонаблюдение показывает, что такие чувства, хотя и много слабейшие по интенсивности и разнообразнейшие по качеству, имеются вообще во всех случаях, где только представления, бывшие ранее темными, приобретают большую ясность. Более существенные различия существуют разве по отношению к предшествующим чувствам, которые при апперцепции внешних впечатлений и при появлении неожиданных образов воспоминания могут быть очень малой продолжительности, хотя едва ли когда-нибудь совсем отсутствуют.
Совокупность субъективных процессов, связанных с апперцепцией представлений, мы называем вниманием. Для него существенны три момента: доведение представлений до большей ясности; мышечные ощущения, обыкновенно принадлежащие к соответственной области представления; и чувства, отчасти сопутствующие, отчасти предшествующие уяснению представлений. Однако понятие внимания мы относим не к первому, а к двум последним из этих моментов. Вследствие этого апперцепция и внимание относятся друг к другу таким образом, что первая обозначает объективные изменения, происходящие в содержании представлений, а второе — субъективные ощущения и чувства, сопровождающие это изменение и при случае подготовляющие его. Но обе эти стороны относятся одна к другой как частичные явления одного и того же психического процесса. В известных случаях объективный эффект может быть ясен, а субъективная часть процесса слегка заметна, в других же случаях, например при тщетном ожидании, наоборот, субъективная составная часть может достигать большой интенсивности, а объективная отходит на второй план; но как бы то ни было, это все-таки лишь крайности, между которыми лежат постепенные переходы. Во -всяком случае внимание не представляет рядом с этими тремя входящими в него факторами сознания какой-нибудь особой деятельности, чего-либо неощутимого и нечувствуемого; ощущения и чувства не являются лишь его эффектами, а все это состояние для нашего психологического анализа просто может быть разложено на названные составные части. Эти входящие в состав внимания элементы вполне объясняют, почему мы смотрим на него как на субъективную деятельность и почему при этом нет надобности принять еще особое сознание деятельности, связанной с другими определенными психическими элементами. Понятие деятельности всегда предполагает два момента: во-первых, изменение в данном состоянии вещей и, во-вторых, субъекта, состояния которого сопровождают это изменение таким образом, что между обоими существует постоянное соотношение, и тогда мы смотрим на субъекта как на действующее лицо, а на наступающее объективное изменение — как на произведенное им действие. Между тем ощущения и чувства, образующие состояние внимания, присоединяются к представлению, которое сделалось предметом апперцепции, не случайно и изменчиво, а напротив, они стоят в определенном отношении к нему. Ведь и сопутствующие ощущения напряжения, так же как предшествующие и сопутствующие апперцепции чувства, вполне зависят от апперципированных представлений и изменяются, когда эти представления становятся иными. Итак, совокупность явлений, составляющих собою процесс апперцепции, вполне подходит под признаки, которых требует понятие деятельности, совершаемой действующим субъектом. Но при этом действующий субъект нам дан исключительно в ощущениях и чувствах, сопровождающих акт апперцепции. Так как эти элементы рядом с их беспрерывной изменчивостью представляют также беспрерывную связь ранее бывших с последующими, то мы представляем себе действующий субъект при всех его изменениях как постоянный. В нашей речи это воззрение отразилось выражением, которое имело решающее значение для дальнейшего развития относящихся сюда понятий, а именно понятие об этом постоянном субъекте в простых суждениях выразилось в местоимении, соответствующем первому лицу.
Таким образом возникает понятие нашего Я, которое, будучи взято само по себе отдельно, совершенно бессодержательно и действительно никогда не может встречаться в нашем внутреннем восприятии раздельно от особых состояний, составляющих все его содержание. Поэтому с психологической точки зрения Я не есть представление, даже не побочное качество, свойственное всем нашим представлениям или хотя бы большему их числу, а единственно лишь восприятие связи наших внутренних процессов, сопровождающее последние. Мы уже видели, что благодаря прочно укоренившейся наклонности к олицетворению всего происходящего в психической жизни представления превращаются в постоянные объекты; благодаря этой же наклонности восприятия, которые относятся к наличным процессам, к способу их течения и тому подобному, также превращаются в представления. Поэтому Я прежде всего становится одним из таких мнимых представлений, хотя в действительности оно есть не что иное, как тот способ, каким взаимно связываются представления и другие психические процессы. Но так как далее эта связь в каждое данное мгновение постоянно определяется ранее пережитым, то в лице Я мы объединяем совокупность влияний, вытекающих из этого ранее пережитого. Я становится для нас общей силой, которая определяет наступающие события во всех тех случаях, где они не вызваны, очевидно, давлением внешних впечатлений или такими внутренними процессами, которые мы переносим так же пассивно, как и внешние влияния. Так как появление и уяснение определенных представлений есть главный эффект, в котором проявляется влияние ранее пережитого сознанием, то мы опять-таки ставим Я в ближайшее отношение к процессу апперцепции. Я есть субъект, который мы мысленно придаем этому процессу. Легко видеть, что здесь, кроме того, играет существенную роль перенос объективных отношений на субъективное бытие. Дело в том, что Я представляет аналогию с предметами, которые мы, несмотря на изменение их свойств, признаем тождественными, потому что все эти изменения совершились как во времени, так и в пространстве с постепенными переходами. Без этой непрерывности нашей внутренней жизни мы не могли бы познать беспрерывность объективных вещей, и, конечно, в этом взаимодействии Я является и причиной, и следствием. Связь душевных процессов, сгущенная в понятии Я, дает нам возможность отличать предметы от их изменчивых свойств, а это различение опять-таки вызывает в нас склонность придавать самому понятию значение объекта.
При этом большой поддержкой служит то обстоятельство, что тело, с которым в нашем восприятии связаны все состояния нашего Я, само есть внешний предмет. Таким образом, Я есть прежде всего смешанный продукт внешнего восприятия и внутренней жизни: оно есть тело со связанными с ним душевными процессами, пока размышление не нарушит этого единства; но и тогда еще сохраняется некоторый остаток этого представления вещи, сопровождающего чувственное Я. Поэтому там, где господствует практическое мировоззрение с его наивной чувственностью, собственное тело снова вступает в свои права как непреложная составная часть Я.
